Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

Уже рассвет. Самки терпеливо ждут конца поединка. Наш баран, утомлённый длительными переходами, сдаёт. Противник оказался сильнее, опытнее, всё яростнее нападает, теснит соперника к обрыву. А тот потерял разбег, ослабли удары, могучие же рога, приспособленные к нападению, оказались беспомощными при обороне. На него обрушиваются удары один за другим, всё чаще, всё сильнее. Пробудились скалы, опалённые восходом, завыла пурга. От последнего удара баран срывается со скалы, бесформенной глыбой летит в пропасть.

Падая, баран бился о карнизы скал, сломал рога, ногу, несколько рёбер, стесал лобную кость над правым глазом, глубокая борозда разрезала его спину. Но эти удары о гранитные выступы задержали падение, и, вероятно, под скалою, куда он свалился, лежал глубокий снег — это и спасло барана.

Он не погиб. Долго приходил в себя. Затем сполз под навес соседней скалы или спустился к границе леса и там провёл тяжёлую зиму. Раны заживали болезненно, долго. Хорошо, что у него с осени был большой запас жира, — он не погиб от голода. Весну баран встретил на ногах. Ранняя зелень на солнцепеках и ягель на обдуваемых ветром склонах помогли быстро восстановить силы. Животное вернулось к жизни, но с обрубками рогов, хромым, окосевшим на один глаз и глухим…

— Смотри, добра сколько, — говорит Улукиткан, показывая на внутренности барана, залитые жиром. — Только калека бывает такой жирный.

— Это почему же?

-- Ты что, не знаешь? С табуном этот баран ходить не могу — хромой и глухой; такой зверь живёт всё лето одно место, только кушай да спи, вот и жирный. Так бывает и с сохатым и с сокжоем.

Мы складываем мясо под плиту, заваливаем ветками. Завтра придёт за ним старик на оленях. Я кладу к себе в рюкзак переднюю лопатку и кусок мяса, успевшего сжариться, пока мы управлялись с тушей.

Гроза в горах. На Саге не гаснет свет. Мы торопимся на помощь. Крик воронов. Прощайте, горы!

Улукиткан с великим трудом поднимается на отрог. Он совсем размяк, точно у него не осталось ни мышц, ни костей.

— Худо старость, совсем худо, — с горечью говорит он, приседая на камень. — Давно пора уходить…

— Куда уходить?

— К предкам. Кончать надо с тайгою. Без ног невесело тут.

— Не торопись. Зимою отправим на курорт, там подлечишь свои ноги, желудок. Будешь как молодой.

— Нет! Если старый олень даже три раза в году будет линять, всё равно молодым не станет.

— Ты же знаешь, какой сильный человек — доктор!

— Сильный, это правда. Да, однако, старость сильнее его.

Воздух неподвижен и тяжёл. Стало трудно дышать.

— Гроза будет, — говорит Улукиткан, со страхом поглядывая на синеватое облако, показавшееся из-за южных хребтов. Небо помутнело. Вокруг солнца появился фиолетовый круг.

— Ты же обещал хороший день, а видишь, что делается на небе? Если всё это к ненастью — может сорваться работа, — говорю я не без тревоги.

— Утром я не ошибался, не должно быть дождя, да, видно, небо решило иначе. Ещё послушай старика: если дождь придёт в ночь, то выпадет снег.

Вместе выходим на перевал. И с запада, из-за Джугджура, выползла туча, её белизна слепит глаза. Ещё больше потускнело небо…

Уже два часа, скоро время наблюдений, а я ещё далеко от пункта. На седловине мы расходимся со стариком, он направляется в лагерь, а я иду гребнем на вершину, к Михаилу Михайловичу. Так ближе.

Отрог, по которому я поднимаюсь на вершину, к пункту, завален крупными обломками, кое-где торчат скалы. Тороплюсь, иду наперегонки со временем. Проклятый рюкзак, я слишком пожадничал, взял много мяса, вот и не могу отдышаться на крутом подъёме. Как на грех, внезапно налетает сильный ветер.

Тороплюсь. С трудом карабкаюсь по шатким камням. Но уже близка вершина. На пункте меня давно заметили. Там двое. Кажется, Нина.

— Скорее идите сюда! У Трофима горит свет, — кричит она, обрадованная. — Мы ему сообщили, что я здесь!

— Вот и хорошо, — отвечаю я. — Дьявол меня дёрнул пойти по гребню да ещё с грузом, — и я, собрав остатки сил, схватился руками за последний выступ.

— Тебя, кажется, с полем, дружище?! — кричит Михаил Михайлович, помогая мне выбраться на площадку.

— Иди ты к бесу со своим полем — я еле ноги волочу.

Он бесцеремонно стаскивает с меня рюкзак, развязывает, достаёт жареный кусок мяса, отщипывает край, угощает Нину, отщипывает себе и аппетитно жуёт.

— Надо было больше поджарить, — с усмешкой кольнул Михаил Михайлович.

— Это вместо благодарности? Нина, проследи-ка, чтобы он не слишком распускал аппетит.

Нина смеётся.

— Как думаешь, Миша, тучи не помешают? Посмотри, как раздуло их.

Его рот занят, и он неопределённо мычит.

С севера продолжает набегать холодными порывами ветер. Чёрно-лиловые тучи, соединившись, захватили полнеба к северо-западу от нас. Под их тёмным сводом блекнут в сумрачной синеве далёкие хребты. Воздух сух. Солнце ещё удерживает за собой узкую полоску у горизонта.

— Чувствуешь, Миша, зимой веет с севера. Надо поскорее убираться отсюда, выпадет снег, не ахти как уютно будет тут, в поднебесье!

— Сегодня закончим, нам ведь нужна одна ночь. А тучи пройдут, с севера они обычно не задерживаются.

— Хорошо, что ты так уверен, -- успокаиваюсь я.

Перед нами горы, залитые солнцем. Их западные гребни, урезанные сумрачными тенями, кажутся отвесными стенами. А ниже, куда веками стекаются камни, виднеются исполинские осыпи, и кое-где бродит по щелям холодный туман. Далеко направо, ближе к Охотскому морю, вздымается голец Сага, весь испещрённый чёрными впадинами. На его тупом конусе виден солнечный зайчик — это Трофим даёт отражённый солнечный свет зеркалами гелиотропа. Такие же светящиеся зайчики видны ещё на трёх господствующих вершинах, расположенных южнее и севернее, на расстоянии 25 — 40 километров от нас.

Остаётся с полчаса времени до того, как прекратятся дневные колебания воздуха, влияющие на точность наблюдений. Мы терпеливо ждём.

— Ты бы хотела теперь поехать в Баку? — спрашиваю я Нину, намеренно стараясь увести её в прошлое.

— Непременно съездим с Трофимом. Об этом я часто думаю. Теперь там уже нет ни тех подвалов, ни карьеров, ни Хлюста… Да и о нас забыли, как о прошлогоднем ветре. И всё же интересно будет увидеть знакомые места, взглянуть на них другими глазами.

— Когда мы работали в Дашкесане, я как-то привёл Трофима в милицию с крадеными часами. Следователь упорно расспрашивал о каком-то беспризорнике, Ермаке, которого они усиленно тогда разыскивали.

Нина встрепенулась.

— Ермак?… Его давно нет в живых, он умер и для нас, и для милиции, — и на её лицо легла грусть воспоминаний.

— Кто же он был?

— Хороший парень, а для тех, кто его искал, — главарь беспризорников.