Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

Хорошо бы набрать с собою луку, но ручей так разбушевался, что его ни за что не перебрести. Вода, вздымаясь зеленоватыми валами, клокочет, пенится и уносит с собой в глубину ущелья грозный рёв.

Кучум, не дождавшись меня, спешит к Трофиму с радостной вестью. Я иду медленно, берегу силы.

В ярко-голубом небе, сполоснутом дождём, дотлевают остатки тумана. Сквозь сонные вершины пробились лучи восхода. И потекла теплынь на исстрадавшуюся землю! Закурились стланики, запылали алмазы в зелёных кронах лиственниц, упал на землю торжествующий крик коршуна, празднично парящего в вышине.

Идти мне тяжело, и всё-таки жизнь, чёрт побери, стоит продолжения!

Далеко до седловины меня встречает Кучум. Следом за ним показывается Трофим. Радости нет предела! В одиночку мы тут, в горах, ничто, а вдвоём нас не так просто поймать в ловушку.

— Почему не вернулись в тот день, неприятность какая? — и Трофим обнимает меня.

— Хотел угостить тебя луком, ну и запоздал, захватил туман, пришлось отсиживаться под скалою.

— Хорошо, что догадались переждать непогоду, могло быть хуже. А я сегодня утром небольшого барана убил, приношу его на табор, и Кучум заявился. Надо, думаю, идти искать.

…Трофим помогает мне выйти на седловину. В этот день нечего было и думать идти дальше.

Какое горячее солнце! Но мы так намёрзлись в эти дни, что тепла не хватает. Трофим нанизывает на деревянные шомпура печёнку, мясо, пристраивает их к жару.

Пока готовится обед, мы говорим о пережитом. Мне не без стыда приходится рассказать о схватке с Кучумом…

Обед готов. В руках увесистый шомпур и горячая лепёшка. В течение часа, без передышки, с упоением набиваю давно истосковавшийся по пище желудок. Трофим, видя, как я зверски расправляюсь с печёнкой, отдаёт мне половину своей порции, и всё это я быстро проглатываю вместе с двумя кружками чаю. Теперь я, кажется, напоминаю удава, проглотившего барана.

Мир остаётся верен себе. Снова мы ощущаем могущество жизни, и пережитое начинает уходить безвозвратно, терять свою остроту. О нём когда-нибудь напомнят скупые строчки дневника.

Помогаю Трофиму таскать дрова, и вместе с солнцем засыпаем. Ни комара, ни мошки.

Тревожные мысли о том, что мы можем не захватить Пугачёва на гольце, подняли меня до рассвета. Встал и Трофим. После довольно горячего спора я, кажется, доказал своему спутнику, что идти могу, и мы быстро свёртываем полог, раскладываем мясо по котомкам, покидаем стоянку.

От седла крутой подъём ведёт нас к вершине. Ноги мягко ступают по бархатистому ковру лишайников. Впереди скачет по камням чуть заметная тропка, сзади нагоняет рассвет.

Выходим на вершину. Унимаем одышку. Утро сдёрнуло с вершин Станового пелену.

Как не любить горы! Посмотрите на них в этот ранний час восхода! Ещё клубится над провалами ночная мгла, ещё не растопилась прозрачная предутренняя дымка, спят вершины в мертвенном оцепенении, в беспредельном безмолвии, а из-за далёких хребтов, из бездны уже льются потоки света. Дрожащие лучи лижут бездонную синь неба, уходят в далёкие миры, чтобы медленно, осторожно, бесшумно опуститься на землю. Вот они уже реют над сонными хребтами, будят вершины нежным прикосновением и вдруг сливаются с ними в долгом страстном поцелуе.

— Давно я не видел такого! — кричит Трофим, охваченный восторгом.

Справа и немного западнее от нас из-за колючих гребней маячит знакомый силуэт гольца. На его макушке теперь возвышается полностью отстроенная пирамида.

— Палатки-то нет, неужели Пугачёв ушёл? — сокрушённо произносит Трофим.

Я внимательно осматриваю вершину. Палатки действительно нет.

— Не дождался, — подтверждаю я, поражённый этим открытием.

Какая неприятность!

И всё же мы горды за маленький отряд из семи смельчаков, проникший в эти, непробудно спавшие от дня творения, дебри и поставивший себе памятник на одной из главных вершин Станового. Теперь отряд ушёл на другой голец и, может быть, далеко. Вряд ли встретимся.

— Вот и сменил сапоги у Пугачёва! — говорит Трофим с явной досадой.

— Не отчаивайся. Надо подумать, куда идти. — И я сбрасываю котомку, присаживаюсь на скошенный край камня.

— Было бы в чём идти… Босому одинаково далеко теперь. Вот уж верно: не знаешь, где найдёшь, где потеряешь.

— Давай смотреть с практической точки зрения. К гольцу нечего идти, там нет Пугачёва. Я готов отказаться от дальнейшего обследования, вернуться на Ивакский перевал, но мы и там будем слишком далеко от своих. Пойдём на запад, сколько сил хватит, ничего другого не придумаешь. У нас на двоих есть пара добротных сапог, не будем унывать. Там где-то, на Утуке, наши с оленями. Может, и закончим обследование. У тебя есть какое предложение?

— Пойдём на запад. Но мне до Утука ни за что недотянуть…

— Тут нам никто не поможет. Только идти, и в этом тебя не нужно убеждать.

…Идём по главному хребту, по линии Великого водораздела. Здесь происходит распределение вод. Воды от дождей, падающих на горы в этом районе, сбегают в виде ручейков в ущелья, где сливаются в мощные потоки, образуют реки и текут широкими артериями в моря и океаны. Вода с северных склонов Станового, в силу естественного уклона, течёт на север, прорезая по пути тысячи километров скучной земли с бедной растительностью и вечной мерзлотой… Но вода от того же дождя, упавшая на другую сторону водораздела, устремляется на юг к плодородным амурским землям, с богатой тайгой, с густым населением.

Нас охватывает чувство большого удовлетворения: мы находимся на линии этого самого северного сибирского водораздела. Мы видим с одной возвышенности истоки, несущие свои прозрачные воды к суровым и холодным берегам Ледовитого океана, и истоки, убегающие к Тихому океану.

Идём дальше, стараемся не терять звериную тропу. Она ведёт нас по гребням, через седловины, по-над нависшими карнизами, взбирается по выступам, обрывается у края пропастей. И тогда мы сами выбираем путь, строго придерживаясь западного направления и всячески избегая стланиковых зарослей. Надо отдать должное снежным баранам -- они умеют находить проходы.

От Ивакского перевала на запад по главной линии водораздела хребет круто обрывается к югу, образуя на большом расстоянии трудные, а для каравана совсем недоступные склоны. На север же от водораздела мы всё время видим большие горы километров сорок шириною — угрюмые отроги Станового, расчленённые бесчисленными речками. Уже можно наверняка сказать, что работы в этих горах надо разворачивать непременно с севера, со стороны Алданского нагорья.

Мы также определили, какого типа и какой высоты, в зависимости от рельефа, должны быть знаки на этих горах, и решили другие вопросы.