Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

Впереди заметное понижение рельефа, не Утук ли это?

Я разрываю пополам свою нательную рубашку, — портянки Трофим уже все износил, помогаю ему завернуть в лоскуты ноги, перевязываю ремешками. Отрезаю от его сапог голенища, кладу в рюкзак.

Пора идти. Трофим отстаёт в пути, но у меня нет жалости. Я тороплюсь, хотя твёрдо знаю, что мы недосягаемо далеко от цели.

В полдень мы попадаем в котловину, зажатую высокими гребнями. Из маленького озерка, обросшего осокой, вытекает студёный, до синевы прозрачный ручей. До вечера далеко, но мы разбиваем здесь табор. У Трофима настроение подавленное.

Неожиданно из далёкой синевы доносится гул. Я вскакиваю. Это самолёт. Распластав тупые крылья, он бороздит пустое пространство.

— Смотрите, это же наша машина! — кричит Трофим.

— Узнаю. Видимо, начали съёмку Станового.

— Эй вы, черти слепые, сбросьте кто-нибудь сапоги, — орёт Трофим.

Самолёт, пролетев над нами, растворился в далёкой голубизне.

Из глубоких расщелин Станового приходит ночь.

Спать нам нельзя. Трофиму не в чем идти. Пожалуй, единственный выход — сшить из голенищ поршни, но и их хватит всего на пять-шесть километров по такому пути. Беда ещё в том, что ноги Трофима в ранах, кровоточат, распухли. Он прикладывает к ним тёплую золу. С болью думаю, что же будет завтра, послезавтра?… Не дойти до своих с одной парой сапог. Об этом, вероятно, думает и Трофим.

Поблизости нет тальника, не из чего связать лапти. В это время и кожа барана настолько тонка и слаба, что ничего из неё сделать невозможно.

Мы молча поужинали, молча улеглись спать, боясь заговорить о завтрашнем дне.

Пробудился по обыкновению перед рассветом. Твёрдо решаю поделить с Трофимом свои сапоги. Это, конечно, не выход из положения, но немного облегчит его мучения. На одну ногу натягиваю поршень, вторую засовываю в сапог.

— Вы это бросьте, иначе я не пойду, — слышу протестующий голос проснувшегося Трофима.

— Не противься, мы должны идти вместе. Вдвоём мы сильнее обстоятельств, ты понимаешь, о чём я говорю?

— Понимаю. Но не хочу, чтобы оба тут остались.

Вы идите в сапогах, а я уж как-нибудь в поршнях. Ничего не поделаешь, если так получилось. — И он с явной досадой бросает в огонь головешку.

— Мы с тобой делили и не такое в жизни, а уж сапоги-то как-нибудь разделим. Надевай без разговоров!

Через полчаса мы уже пробирались сквозь стланиковую чащу, напоённую ночной росою.

Опять подъёмы, спуски, стланики, карнизы, цирки, тяжёлые одышки и немые проклятия. Какое колоссальное напряжение сил требуется от человека, чтобы преодолеть хотя бы небольшое расстояние в этих горах!

Продвигаемся без тропы, она осталась слева, вместе с главной линией хребта. Мы намереваемся добираться до Утука по отрогу и расплачиваемся за это остатками сапог.

Выходим на хребет и попадаем на тропу, вернее, на настоящую звериную дорогу. Она проложена в мягком грунте глубокой бороздой. Видно, много-много лет, веками, ею пользуются снежные бараны. Тропа вся усыпана помётом, кажется, будто только что по ней прогнали отару овец.

Кто додумался проложить её по этому изорванному гребню, пренебрегая более доступными местами? Ведь совсем рядом с тропою пологий отрог, без скал, но рогатые «дорожные мастера» почему-то предпочли другой, более рискованный, обрывистый проход. Объясняется это, видимо, не только любовью баранов к скалам, а чем-то другим, ещё нами не разгаданным.

Во всяком случае, тропа ведёт нас в нужном направлении. По пути в неё вливаются новые и новые тропки, и она ещё больше зарывается в землю.

По широкому каменистому отрогу выходим к краю глубоченного цирка, какого мы ещё не видели на Становом.

Цирк поистине грандиозный. И, видимо, ни один человек ещё не стоял на бровке его скал, не любовался им. Здесь только камни, следы разрушения и ощущение полного отсутствия жизни. Но как ни странно, эта суровая и скупая картина поднимает наше настроение. Человека обвораживают не только щедрые, одетые богатой растительностью, горы, но и дикий хаос безжизненных нагромождений.

На дне цирка к снежнику выскакивает чёрным комочком Кучум. Сегодня он получил свободу, вести его на привязи у нас нет сил. Видим, он огибает озерко, отмеряет дно цирка сажёнными прыжками. Вдруг впереди него взмётывается стадо баранов-самок с малышами.

Бараны усыпали дно цирка, изо всех сил жмутся к скалам. Но хитёр Кучум, ой, хитёр! Он отрезает им путь, вот-вот ворвётся в стадо — и тут уж не жди пощады! Мы видим, как от стада откалывается одна самка, отстаёт. Кучум налетает на неё, но та делает отчаянный прыжок вниз. Собака мажет, падает, но быстро справляется и бросается за самкой. А бараны тем временем успевают взобраться на уступы и оттуда, так же как и мы, наблюдают за поединком.

Самке удаётся обмануть Кучума и увести его от стада в глубину цирка, к обрывам. Там она среди родных скал вне опасности и теперь не торопится уйти от врага. Обезумевший пёс всё ещё надеется догнать её, бежит следом, в спешке срывается с выступов, снова карабкается и отстаёт. А самка не торопясь прыгает с карниза на карниз, задерживается, наблюдает, как собака неумело лазит по карнизам. Наконец, взбирается на остроконечный выступ и замирает, сжавшись в комочек. Кучум уже рядом. Он неудачно осаждает шпиль снизу, но самка не покидает убежище. А тем временем стадо с малышами уходит далеко…

Мы спустились в ущелье по левой стене цирка. Идём медленно, с величайшей осторожностью. Вся нагрузка и у меня, и у Трофима ложится на одну ногу, вторая, обутая в поршень, служит больше для равновесия. Мы уже дважды меняли сапоги. У Трофима лицо злое.

В трудные минуты мы всегда обращаемся к прошлому и невольно испытываем чувство какого-то смущения, когда сравниваем усилия, неудачи, порою невероятные мучения наших предшественников-землепроходцев с тем, что испытываем мы. Беринг, Лаптевы, Дежнёв, Пржевальский… Ими всегда будет гордиться человечество.

Нам теперь в тысячу раз легче, легче потому, что в нашем скромном труде объединён их опыт.

За седловиной тропа неожиданно подводит нас к пещере. Мы свободно заходим под её свод, все наши недоумения рассеиваются. Это солонцы. К ним и ведут тропы из восточного района Станового, именно сюда из-за Ивакского перевала и спешило стадо старых самцов, следом которых мы шли. Они проделали этот путь только для того, чтобы полизать или погрызть чёрный туф, насыщенный солью. Сюда направлялось и стадо самок с ягнятами.

Сколько поколений снежных баранов должно было посетить эту туфовую гору, чтобы вылизать в ней целую пещеру?!

От пещеры на запад идёт мощная, четырехколейная тропа. С отрога, куда она вывела нас, видно широкое ущелье -- несомненно Утук. До него километров восемь, не больше. Надо непременно сегодня добраться до него.