Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

На чащу обрушивается солнечный ливень. Близнецы давно проснулись, позавтракали и теперь блаженствуют на оленьей шкуре у огня. Они в крошечных трикотажных носочках и в белых фланелевых распашонках фабричного пошива. Мать одела их с явным желанием подивить нас, чего и добилась, заставив меня смутиться. Ведь ещё вчера я считал дикарями этих крохотных, голых, завёрнутых в кабарожью шкуру и связанных ремнями малышей, а сегодня, пожалуйста, это — щёголи, всё на них европейское, и они, негодники, кажется, ещё и посмеиваются надо мной своими беззубыми ртами…

А вообще это удивительно дружные братцы, до чего же они копируют друг друга! Стоило одному подать голос, как второй не заставил себя ждать.

У матери много времени уходит, чтобы сложить из походного имущества вьюки. Мы с Трофимом собрали оленей. Близнецы раскричались на всю тайгу.

— Чего они хотят? — спросил я Хутаму.

— Ехать надо. На олене кричать не будут, — ответила пастушка деловито, готовя сыновей к отъезду.

Прежде чем спеленать ребят, Хутама принесла из леса сухой пень, раздробила его ногою, отсеяла труху, размяла в ладонях и пересыпала ею у детей в паху.

— Что ты делаешь? — крикнул Трофим.

Та, закончив своё дело, сказала сухо и назидательно:

— Так хорошо, преть не будет!

Затем она стащила с ребят распашонки, носочки и, невзирая на энергичное возмущение малышей, завернула их в пелёнки из шкуры.

Мы помогли Хутаме навьючить на оленей весь скарб. Затем она взялась за близнецов. У каждого лубочная люлька с приподнятым изголовьем. Связав люльки ремнём, Хутама перекинула их через седло и крепко привьючила. Пока она всё это делала, близнецы неистовствовали, но стоило оленю сделать первые шаги, как крик прекратился и не возобновлялся на протяжении всего пути.

Вот так, с раннего детства, эти будущие пастухи или разведчики привыкают к кочевой жизни. С этого возраста им прививается привычка к скитальческой жизни, любовь к просторам и движению.

Мы выстраиваемся гуськом: Хутама ведёт караван, следом иду я, Трофим верхом завершает шествие. Наш и пастушки путь идёт к устью Ивака.

От поляны недалеко начинается спуск в ущелье. Впереди чуть заметно вьётся тропка. Как осторожно, легко, неслышно спускает передний олень с горы близнецов, точно понимая, какой на его спине ценный груз. Он, как ящерица, извивается между деревьями, боязливо скользит по чаще, не заденет люльками, не толкнёт. И малыши, по-видимому, довольны, не подают голосов, возможно, даже спят, убаюканные плавным движением.

Мы на дне ущелья. Оно никогда не продувается ветрами, воздух здесь сырой, затхлый. Слева ревёт Утук… Справа дыбятся, убегая в синеву, откосы. Небо пятнистое, чуть просматривается сквозь кроны лиственниц.

В поисках проходов через крутизну нам часто приходится вплотную прижиматься к Утуку. Река распилила глубоким шрамом дно ущелья, почти скрылась в каменную твердь, простившись с солнцем, небом, окутанная мраком. Только стланики, склонившись над пропастью, видят, как в тёмной глубине её бьётся в вечных судорогах Утук, силясь раздвинуть камень, очистить себе путь и обзавестись заводями, где бы можно было на минутку оборвать свой бег.

Караван наш взбирается на высокий обрыв, останавливается. Хутама, не снимая люлек с оленя, поочерёдно кормит сыновей, и мы идём дальше.

Наша проводница всё чаще замедляет шаг, осматривается, прислушивается, то вдруг припадёт к земле, ощупывает рукою чьи-то, заинтересовавшие её, следы.

— Однако, где-то близко люди есть. Олень тут вчера ходил, — кричит она, догоняя меня.

— Может, это след сокжоя? — переспрашиваю я.

— Не слепая, чтобы ошибиться. Говорю, люди близко есть!

— Неужели наши? — и я прибавляю шаг, весь наполняюсь радостью ожидания.

Слышу, где-то далеко-далеко, словно в подземелье, лает Кучум. Всё чаще и сам вижу свежие следы оленей.

В ущелье становится свободнее. Небо раскинулось надо мною шире, просторнее. Справа показалась глубокая лощина. По дну её течёт большой правобережный приток Утука, собирающий воду с огромной территории, обойдённой нами с юга. Река, вырываясь тугой струёю из-за утёсов, падает кувырком вниз по камням, точно сброшенная со страшной крутизны какой-то дьявольской силой. Ниже, среди крупных валунов, она схлёстывается с седым Утуком в буйном объятии, да так, обнявшись, и мчатся обе реки навстречу новым порогам и перепадам.

Я осторожно перебредаю студёную, как лёд, реку и выбираюсь на большую площадку, расклинившую тесное ущелье Утука. Если здесь есть люди, то они непременно воспользовались этой равниной и редкой лиственничной тайгою. Вдруг издалека, откуда слышался лай Кучума, доносится выстрел. Это озадачивает меня. Куда идти? Решаю сначала обследовать площадку, а затем уже идти на выстрел.

И вскоре новое открытие, да ещё какое, заставляет сильно забиться сердце — поднимаю с земли свежий окурок цигарки, свёрнутой из знакомой бумаги, на которой геодезисты делают свои вычисления. Как я обрадовался этой находке! Ноги сами несут меня вперёд, не разбирая, что под ними — валежник, рытвины или пни…

Вдруг позади себя слышу какой-то шорох, оглядываюсь.

— Бойка! Бойка!… -- исступлённо кричу, узнав свою собаку.

Она с разбегу бросается мне на грудь, визжит от радости. Я прижимаю её, ласкаю, как дорогое, родное мне существо. Где-то близко мои спутники!

А вот и Кучум. Он чертовски, как горец, ревнив. Сразу вклинивается между мною и Бойкой, и та, как всегда, по-матерински, уступает ему своё место возле меня.

Я тороплюсь дальше. События как-то сразу захватывают меня своей неожиданностью. Впереди, сквозь густые кроны лиственниц, пробился свет, деревья неохотно расступились, и я, не помня себя и не чувствуя усталости, выбегаю на поляну. И тут, среди низких стлаников, передо мною возникает чудесное, как мираж, видение -- полотняный лагерь, кажущийся сейчас целым светлым городком!

По тому, как расставлены палатки, как по-хозяйски всё прибрано к месту и ещё по каким-то необъяснимым признакам, давно знакомым глазу, узнаю лагерь Пугачёва.

И, уж совсем поражённый, вижу среди палаток свой цветной полог, аккуратно натянутый, поджидающий меня! Значит, здесь все наши. Наконец-то мы все вместе!

Но где же люди? Ни единой живой души! Не дымится костёр. Затухли дымокуры, куда-то разбрелись олени. Заглядываю в первую из палаток — пусто. Во второй — неубранные постели и туча комаров…

Вдруг до слуха долетает какой-то неясный звук. Я заглядываю за палатку и глазам не верю: на сложенном вдвое брезенте лежит, раскинув ноги, здоровенный мужчина, а Пугачёв, нагнувшись над «заказчиком», скрипящими ножницами кроит из брезента по нему штаны.

— Ну и вытянуло тебя, Алексей! Как чертополох, со всякими излишками. Брезента-то не хватает в длину! — озабоченно ворчит Пугачёв.