Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

— Сам маюсь: ни ватника не подобрать, ни сапог… Девчата смеются, стропилой зовут, — добродушно кряхтит лежащий.

— Вряд ли, парень, из тебя стропило-то выйдет, хлюпкий и ломкий ты, зря прозвище прилепили…

— Заказы на пошив здесь принимаются? — не выдерживаю я.

Пугачёв изумлённо оглядывается, ножницы выпадают из его рук.

— Фу ты, господи, наконец-то! Совсем извелись, ожидая.

Мы крепко обнялись.

Невыразимо приятно почувствовать рядом этого человека, с которым пройден большой нелёгкий путь. Всегда вместе — двадцать с лишним лет, отданных исследованию окраин Союза. И всегда, разлучаясь даже на какое-то короткое время, мы скучали друг о друге, ждали встречи.

— Бородищу-то отпустил, не узнать! — говорю я, рассматривая Пугачёва.

— В этом-то и сила! Люди у меня на подбор, богатыри, словом не возьмёшь, так я бородою их стращаю. Ничего, получается, — смеётся Трофим Васильевич и продолжает: — Мы уже все сроки переждали. Чего только не передумали о вас. Решили начать поиски. Улукиткан с Василием и двумя парнями ушли по притоку к вершине, а я должен был подняться по Утуку. Хотел Алексею штаны сшить и трогаться. А где Трофим? Дьявол, изболелась по нему вся душа.

— Сейчас подъедет.

— То есть, как подъедет?

— Попалась нам на Утуке краснощёкая попутчица с оленями… Вот и они! — На тропе послышался женский голос:

— Мод… мод…

Пришёл караван. Лагерь ожил, наполнился людским говором.

Два Трофима: Пугачёв и Королёв — с детской радостью осматривают друг друга, а затем надолго сплетаются в объятиях.

Они оба — воспитанники нашего экспедиционного коллектива, оба давно стали для меня родными. Эти люди, такие разные по своему прошлому и по характерам, ни в чём не повторяющие друг друга, связаны нерасторжимой дружбой, закалённой в труднейших походах.

— Ну-ка, погляди на меня, воскресший из мёртвых! Значит, здорово прижало на Алгычане? — растроганно говорит Пугачёв, не выпуская друга из объятий.

— Всё прошло, бурьяном поросло, стоит ли вспоминать!

— А Нина?

Трофим некоторое время молчит, и какие-то затаённые мысли омрачают его лицо.

— У Нины несчастье. Муж умер. Осенью поеду за ней.

— И сразу свадьбу! — перебивает его Пугачёв.

— Там видно будет—

— Пронька, где ты, опять дрыхнешь, айда сюда! — кричит Трофим Васильевич, повернувшись к палаткам.

— Тут я, — слышится оттуда.

— Собирай котомку и догоняй Улукиткана, пусть возвращается.

Пронька, огромный детина лет двадцати, молча потоптавшись возле нас и почесав затылок, собирается и уходит.

А Хутама отчуждённо смотрит на всех нас, видимо, ей не всё понятно в наших разговорах и отношениях друг с другом. Она отвела в сторону от палаток караван и решила обосноваться под одинокой лиственницей. Я помог ей развьючить оленей, натянул полог. Парни натаскали дров, разожгли дымокуры. И тут, в тишине знойного дня, над разомлевшим от истомы лагерем, раздаются голоса близнецов. Их дуэт производит поразительное впечатление на загрубевших, давно оторванных от своих семей, лишённых ласки людей. Детский крик напоминает им о многом…

Хутама долго кормила малышей, и что-то ласково, почти шёпотом, рассказывала им на родном языке, и весь лагерь притих, украдкой наблюдая за этой картиной.

А из-за гор, вдруг потемневших, словно из берлоги, выползали тяжёлые дождевые тучи. Надвигалась гроза. Упряталось солнце. Сумрак наполнил тайгу. Где-то на юге, за хребтом, баловалась молния, синеватые отсветы трепетали над всплывшими из мрака вершинами.

Пастушка тревожным взглядом окинула взбунтовавшееся небо и заторопилась устраивать ночлег. Мы предлагали ей перебраться в палатку, но она отказалась и решила ставить под лиственницей свой берестяной чум.

А тучи уже нависли свинцовыми глыбами над стоянкой. По притихшей тайге задул, меняя направление, тугой влажный ветер. Мы общими силами нарубили Хутаме жердей, установили их конусообразно и молча наблюдали, как привычно и ловко её руки раскладывают поверх жердей полотнища бересты. Чум был готов раньше, чем на землю упали первые капли дождя.

Хозяйка разожгла внутри чума дымокур, перетащила туда вьюки, но сама с малышами осталась под лиственницей. Она придвинула костёр поближе к стволу дерева, расстелила оленью шкуру и, распеленав близнецов, уложила их на неё, дескать, смотрите, какая бывает гроза в горах, привыкайте ко всему!

И дети молча таращились на грозовые небеса, слушали, что творится в мире.

С чёрного неба на затаившиеся горы обрушились тяжёлые раскаты грома. Они повторялись снова и снова, всё ближе, всё тяжелее. По тучам шныряли молнии, осыпая горячим блеском тайгу. Земля дрожала, в воздухе стоял непрекращающийся гул.

Дождь сразу превратился в ливень и загнал нас в палатки.

Я продолжаю наблюдать за Хутамой. С редкой кроны лиственницы, под которой сидит женщина, вода сбегает непрерывными струями. Уже залит костёр, уже напиталась водою почва, но возле толстого ствола лиственницы ещё остаётся крошечный клочок сухой земли, на нём-то и ютится пастушка со своими полураздетыми близнецами. На лице её ни тени беспокойства, она будто не замечает ни потрясающих горы разрядов, ни падающего холодного дождя. Запрокинув голову, она смотрит безучастным взором в чёрное небо и о чём-то раздумывает.

Когда же дождь стал мельчать и гроза отдалилась, Хутама раздула костёр и прикрыла малышей подолом своей широченной юбки, видимо считая, что самое интересное закончилось.

Позже, когда лагерь осветили косые лучи заходящего солнца, пастушка переселилась в чум вместе с костром, и оттуда долго слышалась колыбельная песня.

Куда-то за плоский хребет укатилась гроза. В голубом, прозрачном небе дотлевают последние лучи. По мокрой тайге расплывается сумрак летнего вечера.

Как свежо стало в лесу! Ни единого комара, смолкли все таёжные звуки, и только взбухший от ливня Утук, закусив удила, мчится по каменистому руслу.

Из палаток к костру выползают люди. Лагерь наполняется обычной суетой: кто сушится у огня, кто заканчивает прерванную работу, а некоторые не прочь что-нибудь поесть. Трофим Королёв в палатке стучит ключом рации, посылает в эфир позывные — вызывает штаб.

Готовится ужин.

В ясном небе померкло одинокое облачко, и тайгу до краёв захлестнула тьма.

Неожиданно из мрака лесной чащи послышался знакомый окрик Улукиткана, подбадривающего оленей. Через несколько минут на поляну вышел уставший караван, и мы увидели стариков, Василия Николаевича и других людей, отправившихся искать нас по притоку.

— Сами узнали, без Проньки, что вы пришли, — говорит Улукиткан, отогревая у огня закоченевшие руки. — Уже далеко отсюда были, слышим, чужая собака лает. Кому, думаю, тут ходить, место худое, следа зверя нет. Потом угадали, однако, Кучум. Мы стреляли, чтобы вы слышали, и повернули назад. Почему вы так долго ходи?