Сергей Солоух - Шизгара

В самом деле, сидя на корточках, прыгая и раскачиваясь, Штучка все время хватался за одну из двух крестнакрест сбитых боковых досок; удерживая себя таким образом в вертикальном положении, Евгений без всякого желания со своей стороны очень быстро отделял недобросовестно приколоченный предмет.

Да, сумбурное пробуждение выльется в сумбурные поступки. Впрочем, войдем в положение, глупое положение отрезанного от внешнего мира в дальнем углу кузова Мишки Грачика, войдем и представим себе, как он, сын Западно-Сибирской низменности, истолковал появление ночного гостя на пустынном шоссе. Очень, очень мрачно. Прискорбно, но факт, себе подобного, одинокого, отчаявшегося молодого человека Мишка принял за беглого лагерника, о коих среди земель, некогда завоеванных суровым Ермаком, и поныне ходят многочисленные душераздирающие легенды, время от времени материализующиеся вооруженными солдатами внутренних войск на дорогах, вертолетами, низко летящими над макушками сосен, и восторженными, но маловразумительными газетными репортажами о самоотверженности людей и собак, проявленной в таежных кошках-мышках.

Согласитесь, трудно, крайне тяжело ставить в упрек человеку отсутствие христианского милосердия к какому-нибудь красноглазому насильнику, а страх перед безумцем тем более. Итак, отвлечемся, закроем глаза, сядем на что-нибудь твердое, неудобное (на пол), хоть на мгновение ощутим жутковатый неуют дальнего тупикового конца кузова, куда забился Мишка Грачик, ища забвения и покоя, и где он теперь сидит, мнет свою сумку, прячет на пузе под футболкой и все равно мысленно прощается прежде всего со своими денежками, тремястами пятьюдесятью рублями (около того), кои он заработал честным трудом, снимая острым резцом стружку с разнообразного железа, затем едва не потерял в драматических перипетиях дня, все же вернул ценой беспрецедентного унижения и вот теперь в одночасье может потерять вместе с юной, едва начавшейся жизнью. Однако решительность, состояние действия, окрылившее его после злополучного футбола, еще в герое нашем угасло не совсем. Да, сейчас Мишка начнет делать глупости, но раз мы уж вошли в его положение, то в мерцающем мраке ночи нам нет ничего желаннее независимости, свободы от страха, боли и обиды.

Итак, осторожно, сбоку, проворно, вдоль правого борта, по краю. под покровом тьмы, не издавая ни звука, наметил Михаил пробраться к дальнему, вибрирующему, но обращенному к вольным просторам полей борту кузова, с которого, появись в том печальная необходимость, можно было бы запросто катапультироваться на четырехрядную гладь скоростной автодороги. (Однако, усмехаясь и подмигивая, все же не расстанемся с совестью, с объективностью, в конце концов, согласимся, деньги в этом случае действительно не попадут в сомнительные руки.)

Может быть, иной, весьма щепетильный и деликатный читатель и осуждает сурово откровенность автора, но, как известно, ему (автору), сыну эпохи, дороже правды только еще большая правда, а посему не дрогнувшей рукой продолжаю,- тихо, беззвучно, впотьмах перемещаться к трепещущему на ветру брезентовому краю Михаил стал на четвереньках. Возможно, полагая такое положение естественным для приведения в боевую готовность инстинктов защиты и нападения, унаследованных от примитивных, но чертовски ловких и осторожных млекопитающих, а может быть, просто облегчая себе удержание равновесия в темном кузове на скорости семьдесят километров в час.

Что ж, милейший читатель, а не пойти ли и нам на какое-нибудь упрощение с благородным намерением поскорее умозрительный холодок иронической прозы согреть теплом дружеской встречи? Конечно, пропустим абзац, минуем стук-постук коленок, напряженный блеск зрачков, отметим только одно, маневры Лысого не остались, несмотря на все его хитрости и абсолютную уверенность в себе, незамеченными, именно поэтому в какое-то мгновение вдруг, разом все неодушевленные и одушевленные звуки, так напугавшие Мишку, прекратились. Все, более ничто не мешает нам приступить к описанию эффектного момента выползания из-за угла ящика бритой макушки Михаила прямо под злополучную планку (доску), уже занесенную для хорошего размашистого удара лоснящимся от пота и грязи Штучкой.

Чудесным и непостижимым представляется одно - сохранение головой Лысого, к которой Штучка примеривался точно нами по звуку угаданным длинным и ржавым гвоздем, природой определенной округлости и, главное, цельности. Нет, повода всю жизнь расплачиваться за миг помрачения мозгов Мишка Грачик Женьке Агапову не дал. Достойно, с полминуты, он простоял в полном оцепенении, таким образом как раз переждав опасный момент необдуманных движений и слов, после чего, пребывая все в той же позе детсадовского ослика, тихо, но членораздельно попросил:

- Земляк,- сказал Лысый, всеми силами сохраняя достоинство,- земляк, позволь пройти.

Слов нет, земляк растерялся, его обезоружила автобусная обыденность фразы, он невольно опустил орудие убийства и, обнаружив завидную душевную щедрость, разрешил:

- Пжалуйста.

Это характерное "пжа" и "уйста" весьма своеобразно подействовали на младшего Грачика.

- Э...- начал он, неприятной пристальностью взгляда вновь нарушив только-только было установившееся в Штучкином организме гормональное равновесие, и вдруг...- Агапов,- сорвалось с языка еще не разрешенное рассудком, но интуитивно уже сделанное открытие.- Штучка! Это я, я,- и тут же, не дожидаясь ответа, подтверждения догадке, в совершенном экстазе залепетал Лысый.- Это я, Мишка Грачик.- И после паузы:- У меня смена, смена с собой,- почти выкрикнул Мишка, вставая на колени (открывая живот и грудь и тем самым, должно быть, выражая самые дружеские намерения), он взмахнул над головой болоньевой своей сумкой.

- Какая смена? - спросил, все еще не решаясь приблизиться из темноты, явно потрясенный опознанием Штучка.

- От футбола смена, штаны, рубаха...

- Штаны? - не понял Евгений.- Штаны...- повторил и осекся, и в этот, прямо скажем, библейский момент его невидимый миру легкоатлетический румянец превратился в багрянец, даже шея, даже уши и те потеряли вечернюю голубизну.- А... это...- в конце концов промолвил Штучка (возможно, желая придать беседе оттенок светской вежливости), правой рукой он провел над своей головой, над гордыми своими кудрями, как бы осторожным намеком пытаясь узнать о судьбе былого грачиковского богатства (левую руку он будто невзначай опустил на ногу и прикрыл ладонью молочный свой пах).

- На,- грубовато отреагировал Лысый и вместо объяснения протянул Штучке румынскую ковбойку.

Вот в этот счастливый момент братания и случилось непоправимое.

Автор не зря так долго возился с этим самым гвоздем в доске, описывал и длину и качество. На него-то Евгений и наступил, принимая бескорыстный дар.