Надежда Тэффи - Том 1. Юмористические рассказы

Приехали в Берлин поздно вечером, усталые и сердитые. Катя отказалась даже пройтись перед сном по улице. К чему? Магазины закрыты, пуговицы все равно не купишь, а смотреть на Берлин, который она всегда инстинктивно ненавидела, ей совсем не весело.

Другое дело, если бы это была Вена, чудная, веселая Вена, страна вальсов, в которой такие великолепные магазины и фабрики, что поставляют на весь мир разные вещи, например, перчатки.

Трубников в угоду жене даже ругал Берлин со всем пылом любящего мужа, и утром долго уверял, что ему противно выйти на улицу. Однако, выйти пришлось, так как решено было для очистки совести поискать в Берлине пуговицу.

Посмотрели в двух-трех магазинах, но подходящей не нашли. То мала и, значит, будет расстегиваться, то велика и, значит, не будет застегиваться, то не тот рисунок и, значит, не подходит к остальным. В двух магазинах Катя усмехнулась горько и сказала мужу:

– Я ведь говорила!

В третьем Трубников забежал вперед и сам усмехнулся горько и сказал:

– Я ведь говорил!

Потом пошли завтракать, причем Катя ела с таким выражением, точно говорила,

– Хотя судьба и заставляет меня нести крест, я все-таки имеют право есть, когда я голодна.

А Трубников жевал смиренно и кротко, словно отвечал ей:

– Ну, хорошо, ну, пусть я – идиот, но пока ты не убила меня, поем немножко, если не запретишь!

Этот молчаливый разговор так занимал обоих, что прекратился только тогда, когда они вышли на улицу.

– Теперь куда? – спросил он робко. – Может быть, в Аквариум, – там живой осьминог…

– Нет, уж избавьте! Меня и без того тошнит.

– Так, может быть, к Вертгейму за жакеткой? Ведь тебе так нужна хорошенькая жакетка! Прямо необходима. Ты ведь такая элегантная! – лебезил Трубников.

Кате самой хотелось поехать за жакеткой, но так как это предложил муж, с которым только что установились такие интересные отношения тягучей ссоры, в которой ей была предоставлена такая выигрышная и захватывающая роль, от которой из-за какой-нибудь ерунды отказываться было бы прямо глупо, то она слегка топнула ногой и протянула плаксиво:

– Не могу думать о ваших дурацких жакетах, когда у меня в голове пуговица!

Пошли на Лейпцигерштрассе, о которой значилось в Бедекере, что она – самая торговая. Стали искать пуговицу. Заходили во все подходящие магазины подряд, но на углу запутались и вошли второй раз в тот же магазин, причем приказчик, объясняя им их ошибку позволили себе усмехнуться. Трубников раздул ноздри и хотел немедленно вызвать приказчика на дуэль, но пока собирался, тот полез куда-то на верхнюю полку, а ждать, пока он оттуда слезет, было унизительно. На улице Катя стала доказывать, что Трубников сам виноват, потому что ведет себя вызывающе и спрашивает про пуговицу всегда вызывающим тоном.

Потом пошли обедать, а после обеда, «чтобы немножко отдохнуть от этого ужасного Берлина», Катя легла спать. Отдохнули так хорошо, что еле поспели на вечерний поезд.

В вагоне было тесно и душно, и Трубников всю ночь говорил жене про Вену и про пуговицу, называя последнюю из подлости «пуговка» и «пуговочка»; но когда заметил, что это не вызывает в Кате ни удовольствия, ни нежности к нему, стал говорить с достоинством, серьезно и вдумчиво просто «пуговица».

В Мюнхене Катя окончательно упала духом и, пока Трубников ездил по делам, проплакала у себя в номере, заперев двери на ключ и на задвижку, чтобы прислуга не подсмотрела.

Трубников, выполнив поручение своего патрона кое-как, потому что в голове у него была только пуговица, по дороге домой три раза слезал с извозчика, чтобы забежать в подходящие магазины, – вдруг здесь найдется, вот бы Катя обрадовалась! Но от усталости и растерянности чувств, в одном магазине забыл, как по-немецки пуговица, а в другом – как перчатка, в третьем – и то, и другое.

Дома, при виде опечаленной жены, он сам всхлипнул и вдруг озарился мыслью:

– Катя, дорогая! Плевать на патрона, едем домой через Вену.

Она усмехнулась распухшими губами.

– Если вы хотите… мне ведь все равно, но я предпочитала бы вернуться домой.

– Нет, этого я не допущу! – воскликнул, весь задрожав Трубников. – Мы оба так любим Вену! Глупо было бы не посмотреть ее, когда мы всего в нескольких часах езды. Когда еще попадем в другой раз.

Он чувствовал в себе необычайный подъем энергии. Звонко чмокнул Катину руку и побежал на вокзал за билетами.

Она что-то робко пищала ему вслед, но он не слушал, и на другое утро они уже стояли перед венским носильщиком, и Трубников спрашивал деловым тоном:

– Какая здесь у вас, милый мой, самая торговая улица?

И носильщик, отвечая, смотрел на Трубникова с глубоким уважением.

– Может быть, мы сначала осмотрим город? – вдруг предложила Катя.

– Нет, дорогая моя. Прежде надо покончить дело, а там уже можем приняться за удовольствия, – отвечал Трубников и думал, сладко замирая:

– А ведь я, кажется, вовсе даже не дурак! Прямо очень даже не дурак! Хо!

Он бодро вбегал в магазины и выкрикивал:

– Есть у вас пуговица для перчатки круглая, плоская, большая, с двумя дырочками?

Потом завтракали, потом обедали. Времени до поезда оставалось еще много, так что, купив пуговицу, можно было еще успеть посмотреть хоть Пратер или мост через Дунай.

Катя была, видимо, подавлена энергией мужа и, вверив ему судьбу свою и своей пуговицы, молчала и только вздыхала.

Времени оставалось все меньше, и уже пора стала подвигаться ближе к вокзалу, как вдруг в одной маленькой лавчонке, куда Трубников зашел только для очистки совести, равнодушный приказчик вытащил какую-то коробку и равнодушно раскрыл ее.

– Катя! – вскрикнул Трубников. – Катя, взгляни! Ведь это, по-моему, как раз те самые пуговицы! Дорогая!

Он весь дрожал и даже приплясывал на месте. Но Катя равнодушно подняла брови.

– Нет, они слишком малы.

– Что? Что ты говоришь? Ничуть не малы! Давай сюда скорей свои перчатки. Где они у тебя?

– А я тебе говорю, что малы! – И она повернулась к выходу.

– За что ты убиваешь меня? – завопил вдруг Трубников, хватая ее за руку. – Заклинаю тебя! Объездили всю Европу… нашли, а ты не хочешь! Дай мне только свои перчатки!

– Не могу.

– Что? Что не могу?

Она вдруг всхлипнула.

– Оттого, что я их… я их еще в Берлине потеря-ала!..

На журфиксе у Рыловых был художник Коптилко, жантильничал перед дамами радужными манжетами и спрашивал у Кати Трубниковой:

– Понравился вам в Мюнхене Гляс Паласт?

– Какой?

– Гляс Паласт?

– Жена вообще не любит Мюнхена, – закричал Трубников через вазу с апельсинами.

– А Берлин вы любите? – вертел манжетами художник Коптилко.

– Н-да, только он такой странный… Там, например, совсем нет средних пуговиц, а все или очень большие, или очень маленькие. А в Вене – масса пуговиц, но все больше выпуклые.