Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь

Векина стояла вся бледная и задыхалась.

– Да как вы смели! Подлый вы человек! Нахал бесчестный! Как вы смели послать цветы без письма, без карточки!

– И чего вы, барынька, ей-богу! – испугался Катышев. – Я же думал, что вы и сами догадаетесь, от кого, после вчерашнего, гм…

– Уходите вон! Как вы смеете так оскорблять женщину? Я пожалуюсь мужу, он расправится с вами. Уходите вон, негодяй!

Испуганный Катышев спускался с лестницы на цыпочках, – он не смел шагать целой ногой, – когда встретил подымающегося художника Шатова.

Художник весело посвистывал и нес большой букет черного ириса.

– Голубчик! – схватил его за руку Катышев. – Вы к ней? И с цветами? Бросьте, как другу говорю, – бросьте. Это такая женщина! Это – святая женщина… Это – сама добродетель… Это – зверь. И, по-моему, у нее даже тут неладно.

И он постучал по лбу пальцем.

– Вы находите? – насторожился художник.

Подумал немножко и стал спускаться вместе с доктором.

За завтраком у Милиных толковали о скандале с доктором Гузиком. Оказалось, что он не только не платил долгов, но и выкинул совсем уж безобразную штуку: взял у какой-то дамы, кажется, у Заневич, «на фасон» портсигар ее мужа, да так и не вернул. Не то заложил, не то просто продал.

Бедная Заневич. Ужасное положение. Хотя, конечно, сама виновата. Как можно позволять себе увлекаться подобным типом!

После завтрака Вера Милина пошла к Гариным. У Гариных был журфикс. На столе стояло печенье и варенье, а вокруг стола оживленно гудели человек десять гостей.

На диване, где мирно скрипели старыми корсетами две толстые старухи, сидела мадам Заневич и, томно щурясь, смотрела в лорнет на собственную ногу.

Вера Милина сделала оживленное лицо и стала прислушиваться к общему разговору.

Говорили о каком-то интенданте, который после смерти оказался честнейшим человеком и всю жизнь не только не крал, но даже все время прикладывал свои деньги, как вдруг кругло-красный полковник хлопнул себя по колену и закричал:

– А слышали, господа, новость? Ведь наш доктор Гузик под суд угодил!

Вера Милина замерла от ужаса: полковник, верно, не знает, что Заневич замешана в эту историю! Господи, до чего неловко! Господи, как ей сейчас должно быть стыдно!

Вера Милина сидела не шевелясь, боясь поднять глаза на Заневич, и чувствовала, как все ее лицо заливается пурпуровым румянцем.

– Да, да! – радостно подхватил сидевший рядом инженер. – Какие он тут дела обделывал. Говорят, не побрезговал даже каким-то портсигаром…

Вновь прибывший гость прервал разговор. Вера Милина робко, исподлобья повела глазами на Заневич.

Та сидела как ни в чем не бывало и с аппетитом ела земляничный торт.

Новый гость завел новый разговор.

Потом поднялись уходить скрипевшие корсетами старухи, ушел полковник, ушла Заневич, пришли две новые дамы, и вдруг разговор снова повернул на доктора Гузика.

– Да, да, – говорил кто-то. – Он, говорят, стащил у какой-то дамы портсигар ее мужа…

Вера Милина вспомнила о только что пережитом смущении, о стыде за несчастную Заневич и почувствовала, как при этом воспоминании румянец снова заливает ее щеки.

«Господи, как ей, должно быть, было неловко!»

– Вы слышали эту историю, Вера Николаевна? – обратились к ней.

– Я? Я? Нет, нет, я ничего не знаю… Я все слышала… – залепетала Милина.

Все как-то растерянно переглянулись.

«Господи, как все это глупо, – мучилась Милина. – Ну, чего я, право? И какое мне до нее дело?»

На другой день были именины самого Милина. Собрались гости и, конечно, заговорили о докторе Гузике.

«Неужели я опять покраснею?» – испугалась Вера Милина и тут же с ужасом почувствовала, как горячая волна крови ударила ей в лицо; даже в ушах зазвенело.

– Ф-фу!

За обедом зашел разговор о медицине.

«Господи, пронеси беду мимо! – испугалась Милина. – Сейчас они заговорят о докторах и свернут на своего Гузика, и я пропала!»

На Гузика на этот раз они, однако, не свернули и только молча удивлялись, чего хозяйка, красная и растерянная, так неискусно старается переменить разговор, предлагая «скушать еще кусочек селедки», когда все уже принялись за мороженое.

Два дня Вера Милина просидела дома, чтобы дать время всем поуспокоиться, наговориться всласть о Гузике и забыть о нем.

Но и дома было нелегко.

Если случайно завернувший гость почтительно осведомлялся о здоровье, она думала:

«Начнет со здоровья, дойдет до докторов и брякнет о Гузике».

И, зардевшись, опускала глаза.

«Нет, я совсем идиотка, – возмущалась она. – Нужно взять себя в руки. Ну, какое мне до них дело. Я-то за что мучаюсь?!»

На третий день пошла на крестины и влезла прямо в Гузика.

– Да, да, – кричала какая-то красная рожа. – Это факт! Выпросил у дамы своего сердца портсигар и преспокойно его продал.

Вера Милина встала, хотела уйти, снова села, хотела что-то сказать.

Прямо против нее, на диване, беспечно играя лорнетом, кокетничала с поручиком Заневич и вдруг навела лорнет на Милину и с удивлением уставилась.

Да и было отчего.

Такого несчастного, красного, растерянного лица с умоляющими, полными слез глазами нельзя было не отметить удивленным вниманием.

Все остановились вдруг, нелепо, с разбега, как останавливается понесшая лошадь, напоровшаяся на забор оглоблей.

Хозяйка вскочила.

– Здесь ужасно душно, – сказала она, взяв Милину под руку. – Пройдем ко мне в будуар.

Молчание и потупленные глаза проводили их до дверей, и Милина не шла, а плелась за хозяйкой, как напроказившая собачонка, натыкаясь на все стулья и на все ноги, красная, несчастная, опозоренная.

– Выпейте воды, дружок. Хотите валерьянки? Да не волнуйтесь вы так, – право, никто ничего не заметил!..

Вера Милина улыбнулась неловкой, кривой улыбкой.

– Да ведь это не я… не про меня… не я… – залепетала она так жалко и так неубедительно, что сама себе не поверила.

Она безнадежно махнула рукой и, отвернувшись, тихо заплакала.

После генеральной репетиции подошла ко мне одна из актрис, молоденькая, взволнованная…

– Простите, пожалуйста… ведь вы автор этой пьески?

– Я.

– Пожалуйста, не подумайте, что я вообще…

– Нет, нет, я не подумаю, что вы вообще, – поспешила я ее успокоить.

– У меня к вам маленькая просьба. Очень, очень большая просьба. Впрочем, если нельзя, то уж ничего не поделаешь.

Она не то засмеялась, не то всхлипнула, а я вздохнула, потому что угадывала, в чем дело: наверное, попросит прибавить ей несколько слов к роли. Это – вечная история. Всем им так хочется побольше поговорить!

Актриса покусала кончик носового платка и, опустив глаза, спросила с тихим упреком: