Надежда Тэффи - Том 4. Книга Июнь. О нежности

– Что-нибудь!

Она быстро нарисовала двух птиц, летящих в разные стороны, и нацарапала отрывок из Гейне:

К утру буря стихла.

Подходили к Баку.

Она искала глазами своего ночного друга. Его не было.

Через пятнадцать лет в Кисловодске (это было уже во время войны) ей представили очень симпатичного, очень чиновного пожилого господина. Господин этот явно стал искать встреч с нею и раз, когда они, гуляя, случайно отделились от своих спутников, спросил:

– Какая была самая счастливая минута вашей жизни?

Она, не задумываясь, отвечала:

– Не самая счастливая, а единственно счастливая – давно, на корабле во время бури.

– Так, – сказал он. – Я не ошибся. Узнаете вы это?

Он открыл свой бумажник и из бокового карманчика вынул пожелтевший листок. Она прочла:

– Узнали? – снова спросил он.

Она молчала.

– Вы потом вышли замуж?

– Нет. Я отказала своему жениху. Я вышла замуж много позже и за другого.

– А моя свадьба расстроилась. Я нарочно вылез ночью на первой попавшейся пристани, чтобы не приехать туда, где меня ждали. Я потом долго искал вас и, конечно, не нашел. Я ведь даже имени вашего не знал. Я так никогда и не женился.

Он замолчал и как будто ждал ответа. И она ответила:

– Пойдем. Мне пора домой. Меня ждут мои дети.

Третья новелла, последняя, самая простая и самая страшная.

Они поссорились – жених и невеста. Он уехал, но вынести разлуки не мог. Он послал ей отчаянное письмо, написал, что будет ждать ее ответа ровно восемь дней.

Письма этого, с маленькой неточностью в адресе, она не получила.

Он уехал далеко. В Шанхай. И там от тоски и отчаяния умер.

Случайно узнав об его отъезде, она стрелялась. Стрелялась неудачно. Ослепла. Осталась калекой на всю жизнь.

И через восемнадцать лет это неполученное письмо разыскало ее в больнице для безнадежно больных.

Сиделка, нагнувшись над ее койкой, прочла его вслух.

Но она вряд ли услышала его.

Она уже умирала.

Ольга Сергеевна поднималась медленно, качалась из стороны в сторону. Очень устала. Смотрела сосредоточенно на кастрюльку, которую держала двумя руками. Смотрела – не разлить бы молоко.

И уже с четвертого этажа расслышала этот знакомый ей крик:

– А-а-а-а…

Знакомый крик. Мучительный.

– Маруська кричит.

Добралась до пятого. Открыла своим ключом.

– Марусенька, чего же ты кричишь, словно маленькая? Ведь ты же знаешь, что я пошла за молоком. Ведь для тебя же!

В столовой в углу на диване лежит больная Марусенька, девятилетняя, худая, желтая, злая.

– Не хочу я твоего молока, – говорит она скороговоркой и снова начинает кричать: – А-а-а-а…

Ольга Сергеевна ставит на стол кастрюлю, опускается на колени перед диваном.

– Деточка моя, милочка! Что? Болит очень? Ножка болит?

Девочка толкает ее в грудь худенькой грязной ручкой.

– Ну не надо сердиться на маму, – просит Ольга Сергеевна. – Тебе вредно сердиться, кошечка моя. У тебя сердечко слабое. Будешь спокойная, скорее поправишься. Хочешь, я принесу тепленькой водички, помоем тебе ручки? Я в одну минуту согрею водички?

Девочка толкнула ее еще раз и демонстративно отвернулась лицом к стене.

– А папа еще не вставал?

Но девочка молчала.

Приоткрылась дверь в крошечную темную комнатушку, выглянуло небритое, одутлое лицо.

– Я сейчас, Олечка, – сказало лицо испуганным шепотом. – У тебя нет случайно папироски?

– Ты же знаешь, что я не курю, – раздраженно ответила Ольга Сергеевна и стала на спиртовке кипятить молоко.

– Ну, конечно, я знаю, – поспешило заверить лицо. – Я только так, на всякий случай.

– Ты бы все-таки поторопился, – сказала Ольга Сергеевна после паузы. – Тебе назначено в девять. Надо же побриться.

Он добродушно потрогал свои щеки.

– Да, признаюсь…

– Ну так поторопись же. Опоздаешь – возьмут другого. И зайди к мадам Аллан, спроси деньги за светр. Я ведь не могу уйти из дому. Выходит, что я даром работаю.

– Да, да, – торопливо соглашался он. – Зайду, и спрошу, и все устрою, только ты не раздражайся.

– Я не раздражаюсь, но вот уже больше недели, как я тебя об этом прошу. Ведь дома нет ни гроша, должен же ты понимать. Ну, чего же ты ждешь, Господи!

Он засуетился, испуганный, с бегающими глазками.

Она подошла на цыпочках к дивану, нагнулась, заглянула в лицо девочке. Повернулась, погрозила мужу.

– Кажется, спит. Ведь всю ночь плакала.

– Ты бы прилегла, – сказал муж.

– А белье? Я не могу лечь, я должна стирать.

– Но ведь ты так сама…

Она с раздражением отмахнулась от него. Он стал спешно одеваться, спотыкаясь, роняя вещи, ползая по полу за запонкой.

– Ты меня с завтраком не жди, – сказал он, уходя. – Я, вероятно, пройду еще куда-нибудь на рекогносцировку. Насчет местишка.

Он попробовал комически подернуть бровью при слове «местишко». Но вышло так жалко и неумело, совсем уж некстати, что он сам это почувствовал и заторопился уйти.

Она проводила глазами его сгорбленную спину в выгоревшем пальто с чужого плеча, и ноющей жалостью заболела душа.

– О-о! – застонала она. – Еще за этого олуха мучайся!

Она встала, растирая усталую спину. Навалила мокрого белья в лоханку, залила кипятком. Посмотрела на свои пальцы, вспухшие, красные. И вдруг вспомнилась красивая, наглая рожа, с гладко склеенными волосами – bien gomme! [46] прилизанными (фр.)

Рожа улыбнулась и пропела говорком:

– Се n'est que votre main, madame! [47] Однако это ваша рука, мадам! (фр.)

«Я, кажется, засыпаю, – подумала она. – А нужно скорее сварить кашу Маруське, а потом стирать».

В дверь постучали.

– Кто там?

– Простите, Ольга Сергеевна! – прогудел за дверью женский бас. – Мне необходимо, на минутку.

Ольга Сергеевна вздохнула с дрожью, открыла.

– Как живете, моя дорогая? Насилу вас разыскала.

Крупная дама с пышным бюстом, подпертым старинным корсетом, но с лицом длинным и бурым, вошла и села на стул.

– У меня ребенок болен, – вполголоса предупредила Ольга Сергевна. – Простите, мне сейчас трудно.

– Болен? А что с ним? – равнодушно спросила гостья.

– Ревматизм. Суставной. Слабое сердце.

– Ну, ничего, поправится, – успокоила гостья и улыбнулась.

– Очень серьезно болен ребенок, – злобно оборвала ее улыбку Ольга Сергеевна. – Вчера ночью так плохо было, что пришлось первого попавшегося врача звать.

– Ну, и что же? – спросила гостья и, ожидая ответа, вынула из сумки зеркальце и стала затирать пуховкой носовой хрящ. – Что сказал врач?

– Сказал, что ему нужно заплатить пятьдесят франков.