Зинаида Гиппиус - Том 1. Новые люди

Она машинально двигалась вперед и, к своему удивлению, вышла на площадь, очень близко от цели своего путешествия.

В гостинице, минуя ascenseur, которого не любила, она поднялась по лестнице в третий этаж и в конце коридора постучала в дверь Вериной комнаты. Ей не отвечали. Она опять стукнула – и нажала ручку. Дверь отворилась. В комнате никого не было. Антонина в удивлении сделала несколько шагов по ковру. Она собиралась постучаться в другую дверь, которая вела в комнату Люси, – но портьера распахнулась и сама Люся выставила светло-красную голову с висящими слабыми локонами и посмотрела на Антонину водяными глазами, которые, узнав гостью, сделались вдруг пронзительно злы. Антонина, победив неприятное чувство, произнесла:

– Здравствуйте, Люся. А где же Вера Владимировна? Она дома? Павла Павловича, конечно, еще нет… Я его только что встретила…

– Вы его встретили? Отлично. Веры нет дома.

– Но… она скоро вернется?

– Не знаю.

– Как же? – спросила Антонина в замешательстве. – Я приехала за ней… У нас было условлено… Разве поездка в Монте-Карло не состоится?

– Не знаю.

Антонина начинала сердиться. Она хотела просто уйти, не прощаясь с этой невежливой девчонкой, – но Люся опустила портьеру, за которую держалась, вошла в комнату и приблизилась к Антонине. Одета Люся была небрежно, в голубую ситцевую кофточку, и Антонине показалось, что лицо ее неспокойно и бледно.

– Садитесь, – произнесла Люся с насмешкой в голосе. – Вера гуляет, и пока ее нет – я вас займу… Я даже рада, что так случилось… Давно я хотела с вами поговорить.

Неприятное чувство овладело Антониной. Она и сердилась, и боялась чего-то. Однако, стараясь быть спокойной, она взяла стул и села у окна, против Люси.

– Отлично. Я вас слушаю. Мне странно немножко: что может быть общего…

Люся засмеялась. Она стояла у дверей, заложив руки назад, и смотрела на Антонину.

– Вот я вам сейчас скажу, что общего, – произнесла она, все смеясь. Потом вдруг сделалась серьезной и помолчала несколько секунд.

Антонина ждала с мучительным нетерпением и робостью, для нее самой непонятною.

– Вы какую это комедию ломаете? – сказала Люся почти шепотом. – Я все вижу. Других обманете, а меня не обманете. Пусть, говорят, я странная; а для меня другие – странные. Просто все – разные, и отлично, что я не такая, как вы, лгунья, притворщица… Вы скажете, пожалуй, что любите Павла Павловича? Любите вы! Не любите, – а крутитесь, заманиваете, у других отнимаете для забавы… Экое развлечение, подумаешь! Я бы вас убила за это за все, – вот как я вас ненавижу!

Антонина, сначала изумленная, потом бледная от гнева, хотела закричать, заставить молчать эту сумасшедшую, – но вдруг выражение последних слов остановило ее. Странная догадка явилась перед ней. Сдерживаясь, она произнесла спокойно и холодно:

– А вам-то что? Вы так заботитесь о счастии сестры? Так преданно ее обожаете? Да ведь она не знает – значит счастлива…

– Не думайте, – прошептала Люся, злобно задыхаясь. – Я ей все скажу…

– Вот прекрасно сделаете; сейчас видно, что заботитесь об ее счастии… Скажете, что муж ее любит другую… Приятное известие… А впрочем, дело ваше… И сестра ваша… А Павел Павлович – мой, – прибавила она с намеренным ударением. – Он меня любит, как никогда никого не будет любить, и все, что захочу – я с ним сделаю…

Люся стала бледна, как мертвая; только ее волосы ярко и страшно краснели около безжизненного лица. Антонина испугалась и подумала, что ей, верно, сейчас сделается дурно.

Но Люся не упала в обморок. Она только стиснула зубы и, переводя дух, сказала очень тихо:

– Зачем он вам?

Антонина смутилась от этого простого вопроса. Она хотела сказать, что сама любит – и не могла. Но не потерялась и, не отвечая, спросила:

– А вам зачем?

– Я его люблю. Давно люблю, – кажется, с тех пор как девочкой была больна, а он иногда сидел у моей постели. И никогда и ничего, кроме него, не любила, а его так люблю, что не знаю: люблю или ненавижу, но только в этом я вся… Любят же люди одно в жизни, верят во что-нибудь, отдаются чему-нибудь… А мне так пришлось, что навеки он один для меня…

Люся говорила торопливо и несвязно, со внезапным желанием высказаться. Антонина слушала ее с интересом, даже с любопытством. Вероятно, эта девочка ненормальна, может быть, истерична; но во всяком случае это не лишено занимательности.

– Ваша сестра не знает? – спросила она.

– Никто не знает, да и вы не знаете, потому что не смеете никому сказать… Я сестру прежде так же ненавидела, как и вас, когда думала, что он ее любит… Я не знаю, чего я хочу, о чем мучусь. Он, все равно, никогда не мог бы… А я – все минуты моей жизни полны им, и вот я несчастна. Вас он любит – а все-таки я вам не завидую, хоть и ненавижу вас, потому что вы пустая, скучная; вам ничего не надо, и солнце вас не греет… Отчего это постыдно любить? Отчего это нужно скрывать? Мне все равно, какой он, кто он. Я его люблю, как Бога. Если б я Бога так любила – я могла бы говорить, а разве не все равно: кого или что? Лишь бы уметь любить… Я не виновата. Я должна любить. Если б многое было иначе – может быть, я любила бы и не его…

Антонина слушала Люсю с тоскою. Перед ней была безумная мученица, но полная такой живой силы, что Антонине было стыдно за себя. И она старалась из эгоистической гордости унизить Люсю.

– Если ваша любовь так бескорыстна, зачем же вы ненавидите и меня, и вашу сестру, и стараетесь вредить нам?

– Ах, я не знаю, оставьте меня, не мучьте! Я не могу себя пересилить, когда ненавижу. И теперь, когда он вас любит, а вы забавляетесь, и я на это смотрю – я не могу… Я скажу всем, я вашему мужу скажу…

– Вы, кажется, мне грозите? – произнесла Антонина, вдруг вставая и презрительно пожимая плечами. – Я вижу, что вы просто больны, моя милая. Поверьте, мне искренно жаль вас.

И она вышла из комнаты, едва взглянув на Люсю своими узкими черными глазами. Люся тоже не произнесла ни слова. Она хотела что-то крикнуть, что-то важное и нужное, уходившей Антонине, и не могла. Лицо ее опять изменилось. Тонкие, бледные руки, покрытые едва заметными золотыми волосиками, бессильно опустились вдоль тела.

Приехав домой, Антонина послала Вере телеграмму, что больна и не может отправиться в Монте-Карло.

Вечером прилетел обеспокоенный Павел Павлович. Он был нежен и влюблен, но Антонина глядела на него почти с омерзением. Утренняя сцена с Люсей, против воли и желания, отвратила ее от Павла Павловича. Да и встреча на avenue, когда Антонина мысленно назвала Шилаева «гувернером» – не могла не повлиять охлаждающим образом на ее воображение. Теперь она чувствовала себя расстроенной, больной, измученной и бессильной против старой тоски, которая в ней проснулась. Искреннее беспокойство Павла Павловича, его нежные советы беречься, лечь раньше спать, съездить к доктору – раздражали ее неимоверно. Как будто он имел право о ней заботиться! А между тем она знала, что сама дала ему это право, говорила «люблю», привлекала и удерживала… Зачем? Можно ли теперь оттолкнуть? Что делать? Антонина запуталась в этих жалких тенетах и запутывалась все больше, не имея силы освободиться сразу. Она легла и спала плохо.