Зинаида Гиппиус - Том 4. Лунные муравьи

Наталья Петровна, Соня, Арсений Ильич.

Арсений Ильич. Завтра рано утром на вокзал. Евдокимовна его вещи приготовит. Соня, ты бы ей помогла. А вечером и сами укатим. Довольно, довольно, сил моих больше нет!..

Входит Евдокимовна.

Те же и Евдокимовна.

Евдокимовна. Вот делов-то этот смутьян наделал!

Арсений Ильич (возбужденно) . Все поедем, все поедем. Все бросим. И тебя, старая, возьмем.

Евдокимовна. Куда это, батюшка, мои кости старые везти хотите?

Арсений Ильич. В Париж, в Париж…

Занавес.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Арсений Ильич.

Наталья Петровна.

Соня.

Бланк.

Анна Арсеньевна.

Вася, ее сын, цыбатый подросток.

Борис.

Максим Самойлович Коген, интеллигент-журналист еврейского происхождения, приземистый, упитанный, веселый, жмурится, как кот.

Иван Иванович Гущин, очень юный поэт, высокий, лицо мертвенное, голос подкошенный, шеей не ворочает от подпирающих его воротничков.

Горничная, француженка.

Действие происходит в Париже, в квартире Мотовиловых.

Гостиная. Осень. В глубине очень широкая стеклянная дверь в столовую. В столовой у стола сидят Наталья Петровна, Анна Арсеньевна и Вася. Разговаривают. В гостиной налево, у камина, Арсений Ильич. Ноги под пледом. Бланк ходит по комнате, попивая кофе из маленькой чашечки.

Арсений Ильич, Бланк.

Арсений Ильич. Ну, что ж, оно, пожалуй, и лучше, что вы наконец собрались. Скучно нам, старикам, будет, да ничего не поделаешь.

Бланк. А вы к нам весной приезжайте. В Женеве дивная весна.

Арсений Ильич. Ну, до весны-то… еще, может амнистию дадут. Вы в Россию уедете.

Бланк. Какая там амнистия. Да мне все равно. Надо будет – и без амнистии вернусь. Пока хочется получиться. Ужасно притупляет пропаганда, я даже за литературой перестал следить. В тюрьме кое-что подчитал, жаль бросать. А Плеханов в этом деле незаменим.

Арсений Ильич. Да, да. Как бы только Соня в Женеве не соскучилась.

Бланк. И Соня, если захочет, всегда дело найдет. Вот, мне поможет… Я ведь насчет иностранных языков плох. Вместе читать будем… Наконец, там большая русская колония.

Арсений Ильич. Да, да. А все-таки трудно вам предрешать. Сегодня одно, а к весне… да что к весне! и раньше – так все в России может повернуться…

Бланк. Я не сомневаюсь, Арсений Ильич… Но что же из этого? На наши планы это существенно влиять не может. Наше дело такое… не русское оно только – всемирное дело. Россия пока переживает свою революцию. Это необходимо, но это лишь подготовка к будущей, к последней, к настоящей.

Арсений Ильич. Ну, мы-то уж ее не увидим. Да и вы, пожалуй, не увидите.

Бланк. Право, не знаю. Не останавливаюсь на этом вопросе. (Помолчав.) Мне важно мое дело делать, сегодня, завтра. Если мои усилия хоть сколько-нибудь послужат для достижения общей последней цели, то с меня достаточно этого сознания. Главное, не терять даром сил и дней.

Арсений Ильич. Я понимаю.

Бланк. А тут суета какая-то, в Париже. Сосредоточиться невозможно. Да и Соне здесь нехорошо. Я вам откровенно скажу, Арсений Ильич, нездоровая у нас здесь атмосфера. Уж, кажется, я человек нормальный, а и то стал какой-то раздражительный. Поверьте, не виню я вас. По-человечески я вас искренно полюбил, понимаю вас, ценю ваше личное благородство, неисчерпаемую доброту Натальи Петровны… Но что же поделаешь! Жизнь – штука жестокая. В ней железо есть. Она неумолимо отстранила вас, отстраняет. Идти нам против нее, оставаться с вами – это значит самим обессилеть. Соне очень тяжело. Я вижу. Но единственное ее спасение – переменить обстановку, жить с людьми, у которых нет ничего в прошлом, а все в будущем. Прошлое ее давит. Хватит силы преодолеть – выплывает.

Арсений Ильич. Отлично я вас понимаю. И спасибо, что так прямо говорите. Мы – прошлое. Но мы вам мешать жить не будем. А все-таки утешение у нас есть: были и мы нужны в свое время… Ведь были же? (Пауза.) Свое дело в свое время ведь сделали же?

Бланк (рассеяно) . Конечно, конечно…

Молчание.

Арсений Ильич. А сколько езды-то до Женевы? Бланк. Ночь одна. Завтра вечером выедем, а утром в Женеве. Арсений Ильич. Вы хоть пишите нам почаще. Бланк. Я корреспондент плохой. А Соня, конечно, писать будет. (Уходит в дверь налево.)

Арсений Ильич.

Арсений Ильич (кричит в столовую) . Вася! Принеси мне еще кофею!

Из столовой голос Натальи Петровны: «Сейчас». Входит Анна Арсеньевна с чашкой.

Анна Арсеньевна и Арсений Ильич.

Анна Арсеньевна. Все вы, я вижу, киснете, папочка. Опять плохо спали. Нехорошо вам и кофе столько пить.

Арсений Ильич. Да что ж делать-то, как не киснуть? Погода скверная, здоровье скверно… Что ж делать? Мы – прошлое, друг мой, нам только и осталось, что киснуть, пока не докиснешь… Да. (Помолчав.) Вот завтра наши уезжают.

Анна Арсеньевна. Так, значит, окончательно решено?

Арсений Ильич. Завтра едут.

Анна Арсеньевна. Тоже эгоизм какой у Иосифа Иосифовича. Бросить вас одних. Знает, что и мне надо уезжать. Ведь я-то не по своей воле, я Васю везу.

Арсений Ильич. Ну, это пустяки. Со стариками им нечего делать. Говорят тебе, мы – прошлое. А им в будущее надо смотреть. Бланк отличный человек – деятельный такой, серьезный. Энергия…

Анна Арсеньевна. А в Соне я последнее время как-то не замечаю энергии.

Арсений Ильич. Русская барышня. Поймешь ее! Все неразбериха. Нынче горит, а завтра, глядишь, завяла. А потом опять ничего. Выдержки нет. Я от Сони, так сказать, отступился. Отказываюсь тут что-нибудь понимать. Пусть уж Бланк. Авось он ее выдержке научит. Это в нем, слава Богу, есть.

Анна Арсеньевна. Ах, папочка, Соню браните – «русская барышня», а сами-то разве не по-русски на все ворчите, и на погоду, и на Париж? Чудный город. Я совсем парижанкой сделалась. Кабы не Васю везти – не выехала бы. Какие люди! Эта чудная Франсуаза – прямо мой ангел-хранитель. Ведь это она меня ввела в теософское общество, а я там душой отдыхаю.

Арсений Ильич. Астральные тела изучаешь? Что ж, всякому свое. И это один из видов прошлого…

Анна Арсеньевна. Какое прошлое? Это вечное, вечное.

Арсений Ильич. Ну, милая моя, меня от вечностей такого сорта тошнит. Утешайся теософиями, я тебе не мешаю: для кого же они, как не для вас с Франсуазой?