Алексей Ремизов - Том 9. Учитель музыки

А когда приехали в Сент-Анн д’Орей, дождик льет, как душ. Уговор: чтобы к четырем собраться к отокару домой ехать – иначе на «бато» не поспеешь, изволь до утра ждать в Сен-Назер. Народу – куда 30 000! И такая толкучка: так прямо по грязи и лужам, куда волна несет, туда и идешь. Но я Корнетова от себя не отпускаю ни на шаг: потеряется, что мне тогда делать?

Так, держась друг друга, дошли до церкви. И с народом проткнулись. А там полно́: и, чтобы сесть, нечего и думать. Стали в проходе: плечо-к-плечу. Кто сел, сидит мокрый, а кто стал, с того течет – живое болото.

Месса еще не началась. Ждем. И в ногах просачивается. Но тут кюре – мудрый старик – поднялся на кафедру, сердитый: дождь ли его рассердил, или такой у него вид напущенный, – начал он о чудесах рассказывать, и о прежних, какие совершались у статуи св. Анны – и недавние, только что вчера было чудо: мальчик, играя, сунул себе в рот крестик, и крестик застрял у него в горле, доктора отказались операцию делать, а вчера перед статуей св. Анны мальчик поперхнулся, и крестик сам вышел. Потом о памятнике погибшим на войне стал выговаривать: убитых бретонцев миллион, а подписалось жертвователей на памятник десять тысяч! И сделался еще сердитей… а нам стыдно: есть грех, забываем – человек все забывает! – и, пока жив еще, стесняются, а помрешь, никто не вспомнит. Заиграл орган. И сразу все насторожились: думали, начинается. Но орган поиграл-поиграл и замолк. И начал кюре молитвы о путешествующих и Богородицу. Еще и еще сердитее, так что сначала робко повторяли за ним. И сто раз прочитал он Богородицу – «Богородице Дево, радуйся, благодатная Мария…»

Сто раз повторили мы – «Je vous salue, Marie»… и все шло само собой – «Je vous salue, Marie, pleine de grâces; le Seigneur est avec vous»… повторили бы и тысячу – «Je vous salue, Marie, pleine de grâces; le Seigneur est avec vous; vous êtes benie entre toutes les femmes, et Jésus le fruit de vos entrailles est beni…». И обсушились.

Сошел кюре с кафедры – и вовсе он не сердитый! Заиграл орган, и показалась процессия – в голубом, в пурпуре, в малиновом и в белом – кардинал, аршевеки, эвеки, каноники и просто священники, и хор. И началась месса. А народ все идет и идет. Тем, кто сел, ничего. А нас со всех сторон прут. Мы потихоньку и стали пробираться к выходу. И благополучно вышли.

Вся площадь битком набита. И дождь, дождь. Идти не знай куда, ничего не разобрать: куда идут, туда и мы – мимо палаток с крестиками (мне все казалось, это те самые… мальчик проглотил), образками, статуэтками и открытками и просто лавок с галантереей – ярмарка! – придвинулись к лестнице; лестница каменная под навесом: с одной стороны подымаются, и там вроде часовни, и спуск. А подступиться нет возможности – очередь: нам, видавшим всякие хвосты, и то на удивление. От усердия и веры в желания или дождь перебыть, но кто уж стал, того ничто не сдвинет. И пришлось отступиться.

Стоять под дождем – ничего от тебя не останется. Вот мы и затеяли, пока что, пройти посмотреть, где нам с обедом устроиться – скоро обеденный час. И опять за народом вышли на главную улицу к магазинам. Отель на углу – единственный, туда нечего и думать попасть, а в кафе и бистро везде приготовлены столы, только подождать надо, обед через полчаса. Корнетов весь промок, но хуже всего, ноги промочил. И решили мы купить чего-нибудь – да все дорого: теплые чулки и парусиновые туфли… смотрим: есть – деревянные! – не сабо с загнутыми носками, а черные деревянные калоши, по-ихнему «Galoche». Корнетов в магазине и переобулся. И сейчас же в кафе напротив – хорошо что еще поторопились, а то бы и места не найти. И то сидели так – которая нога твоя – которая чужая! – да еще к тому же все мокрые. С грехом пополам поели, расплатились, теперь можно и на лестницу лезть: весь народ схлынул сюда.

Сначала-то в этих «галошах» шел Корнетов ничего, потом, заметно, отстает: ступит шаг и остановится; и не от тяжести, а дерево ему ногу поперек режет. Едва до лестницы добрели. И не ошиблись, очередь уж не такая. Только никто на коленях не подымается! Грязищи натаскали – болото.

Стоим за народом. И пошли: подымешь ногу – и в лужу, переступишь – в грязь. А в уме три желания: первое – достать денег; второе – надо денег; третье – если бы были деньги!

«Деньги! Что бы я только сделал, если бы у меня были деньги! И что тут кощунственного в моих желаниях? я хочу и прошу денег. «Деньги – голуби: прилетят и опять улетят!» – есть такое по-русски. Я согласен, я и не собираюсь беречь, я хочу расточать. «Богатство питается кровью бедных, деньги – кровь бедного!» – это слово беднющего из бедных автора «Le Sang du Pauvre» Леона Блуа 112 . Я дал бы денег Корнетову – ведь он вконец обескровленный: я дал бы ему этой крови – для чего и кому нужно, чтобы пропадал человек? Самому мне много не надо, я крепче и выносливее, мне совсем немного: все-таки с экономических трубок кое-что получаю, а с осени, может, в Electro-Lux дело пойдет, но надо же как-то по-человечески устроиться… и почему, почему это так, ну, если бы я не работал, а то ведь с утра до вечера, и неужто люди ничего не придумают, или когда же человеческому терпению придет конец? И не только Корнетову, я дал бы и Балдахалу, я подписался бы на все сто экземпляров его нечитаемой и непокупаемой книги о «русском стиле», и я знаю, это его очень подняло бы, я уверен, он выпустит и второй том, и этот второй я тоже куплю – я раздам в библиотеки, всем знакомым, а себе оставлю два экземпляра на случай – библиографическая редкость! И Козлоку и приятелю его Судоку и «баснописцу» Василию Куковникову, «бывшему младшему регистратору бывшей Государственной Думы». – Козлок ночной шофер, но это только слава, что устроился, а Судок – «нетуаер», моет окна, летом ему еще ничего, но у него рука отморожена, и зимой это очень чувствительно; я его спросил: «о чем вы думаете, когда моете окна?» – «стихи читаю, ответил он, Блока и Поплавского!» Господи Боже мой, Блок 113 и Поплавский 114 на окнах Больших Магазинов в Париже, какая реклама! но ее видит только один Василий Петрович Куковников… Куковников вяжет бесконечный джемпер, медленный человек, 175 франков за три недели работы, правда, он никогда не ропщет, «живет тихо и радостно», но это такой склад, а я так не хочу… скажите, пожалуйста, какие в Париже театры – Шанзелизе, Плейель, Опера – сколько мировых знаменитостей приезжает и в зиму и весной показывать свое искусство, но разве эти Козлоки, Судоки, Куковниковы могут хотя бы раз… и для кого же тогда эти театры и концерты, все то искусство, которым люди гордятся? скажи-ка, поди, какому-нибудь расфраченному в Опера, что, мол, ты при всей своей независимости (независимыми могут быть только с деньгами!), неприкосновенности и власти от обезьяны произошел, он найдет ответ: «я, скажет, Бетховен, я – Бах, я – Вагнер, я – человек!» – человек? но Козлок и Судок и Куковников, да почему же они – обезьяны? и кому и для чего нужно, чтобы они обречены были на скотскую жизнь? А Птицам за то, что в беде приютили у себя книги Корнетова, я подарил бы автомобиль – пускай себе Птицы ездят! И всякому, перед которым стыдно бывает, что он еще беднее тебя, я дал бы денег – понимаете, мне надо этой братской крови как можно больше! Я хожу по улицам – трубочный пласье – если бы я умел, я мог бы рассказать о беде, перед которой опускаются руки… и какое лицемерие, какое ханжество, какие громкие слова и негодование и упрек в развращенности, разврате и преступлении, а это – эта точащая беда изо-дня-в-день, эта обреченность без просвета и терпение, почему же об этом жутком стиснутом терпении… и это будет! вы увидите! и самому жутчайшему и самому безропотному придет конец… Да, надо как-то устроиться – что ж мой хваленый «колониальный билет» – ерунда, на эти билеты никто не выигрывает, и только ждешь, как дурак. Денег! – Достать денег! Надо денег! Если бы были деньги!».