Федор Сологуб - Том 2. Мелкий бес

Всё равно.

Горела одна серая свечка. Сидела швея и шила. Ребенок спал и кашлял во сне. От стены дуло. Свечка плакала белыми, тяжелыми слезами. Слезы текли и застывали. Стало светать. Швея с красными глазами все шила. Задула свечу. Шила.

Всё равно.

Горели три желтые свечки. Лежал человек в ящике, – желтый и холодный. Читал другой по книге. Женщина плакала. Свечки замирали от страха и жалости. Пришла толпа. Пели, кадили. Понесли ящик. Свечи задули. Ушли.

Всё равно.

Один мальчик спросил:

– Что будет?

Мама сказала:

– Не знаю.

Мальчик сказал:

– А я знаю.

Мама спросила:

– А что?

Мальчик засмеялся и сказал:

– А вот не скажу.

Мама рассердилась. Пожаловалась папе.

Папа закричал:

– Ты как это смеешь?

Мальчик спросил:

– А что?

Папа опять закричал:

– Дерзости говорить! Ты что такое знаешь?

А мальчик испугался и сказал:

– Я ничего не знаю. Я пошутил.

Папа ещё больше рассердился. Он думал, что мальчик знает что-то, – и закричал страшным голосом:

– Говори, что ты знаешь! Говори, что будет!

Мальчик заплакал, и не мог сказать, что будет. И ему досталось.

Такое ведь вышло недоразумение!

Были глаза: черные, прекрасные. Взглянут и смотрят, и спрашивают.

И были глазёнки: серые, плутоватые – всё шмыгают, ни на кого прямо не смотрят.

Спросили глаза:

– Что вы бегаете? Чего ищете?

Забегали глазенки, засуетились, говорят:

– Да так себе, понемножечку, полегонечку, нельзя – помилуй, надо же – сами знаете.

И были гляделки: тусклые, нахальные. Уставятся и глядят.

Спросили глаза:

– Что вы смотрите? Что видите?

Скосились гляделки, закричали:

– Да как вы смеете? Да кто вы? Да кто мы? Да мы вас!

Искали глаза глаз таких же прекрасных, не нашли и сомкнулись.

С виду он был так себе, забулдыга, – шлялся но улицам и дорогам, засиживался в кабачках, засматривался на веселых девиц, и ничего не было у него сбережено, а потому и почет ему был маленький.

Только иногда выйдет он на перекресток, и запоет, – и такие слова он знал, что всё ему тогда окликалось, – и птицы в лесу, и ветер в поле, и волны в море.

А собачка-пустолаечка говорила:

– Плохо, плохо! Все это пустяки.

А хитрая лисичка говорила:

– Плохо, плохо! Это он все о земном, а Бога то и позабыл.

Ну что ж такое! Зато все живое ему окликалось: и птицы лесные, и волны морские, и рыскучие ветры.

Шли с возами люди по длинной степной дороге и только звезды озаряли им путь.

Ночь была долгая, и привыкли глаза их к мраку, и различали они все неровности и повороты пути.

Но долог был путь, и скучно стало юному путнику.

Он сказал:

– Надо зажечь побольше фонарей, и осветить дорогу, и скорее пойдут лошади, и мы скорее достигнем цели.

Поверили ему люди, зажгли фонари, и, – мало им было того, – наломали ветвей, наделали факелов, разложили костры, много заботились об освещении пути.

Лошади стали, – ничего, думали путники, – догоним после.

И озарились ясным светом окрестности, а звезды померкли, и увидали путники, что их путь не единственный: многие отделялись от него тропы и дороги, и каждая тропа и дорога казалась кому-нибудь самою короткою.

Перессорились попутчики и разбрелись, и солнце застанет их на разных дорогах и далеко от цели.

Одно стекло увеличивало, другое – уменьшало.

И первое стояло над каплей воды и говорило другому стеклу:

– Страшные большие существа носятся и пожирают друг друга.

Другое смотрело на улицу и говорило:

– Маленькие человечки мирно беседуют, и проходят, все проходят…

Первое сказало:

– Мои остаются. Боюсь, что доберутся они и до человечков.

Но второе сказало:

– Человечки уйдут…

На столе стояла лампа.

С неё сняли стекло; лампа увидала спичку, и сказала:

– Ты, малютка, подальше, я опасна, я сейчас загорюсь. Я зажигаюсь каждый вечер, – ведь без меня нельзя работать по вечерам.

– Каждый вечер! – сказала спичка, – зажигаться каждый вечер, – это ужасно!

– Почему же? – спросила лампа.

– Но ведь любить можно только однажды! – сказала спичка, вспыхнула, – и умерла.

Капля падала в дожде, пылинка лежала на земле.

Капля хотела соединиться с существом твердым, – надоело ей свободно плавать.

С пылинкою соединилась она – и легла на землю комком грязи.

Шёл поезд, и шел всё в одну сторону. И был там пассажир, который должен был выйти на той самой станции, где ждали его лошади и друзья.

Пассажир был нетерпеливый, на каждой станции выходил и спрашивал:

– Это – та самая станция?

А ему отвечали:

– Нет, еще не та.

И, наконец, он заснул в вагоне. Спал долго, видел очень приятные сны.

Вдруг проснулся, а поезд стоит. Пассажир побежал на платформу, спрашивает:

– Это – та самая станция?

А ему отвечают:

– Нет, уж не та.

И скоро поезд пошел дальше, а пассажир сидел в вагоне, и плакал.

Большая рыба догнала малую, и хотела проглотить. Малая рыба запищала:

– Это несправедливо. Я тоже хочу жить. Все рыбы равны перед законом.

Большая рыба ответила:

– Что же, я и не спорю, что мы равны. Коли не хочешь, чтоб я тебя съела, так ты, пожалуй, глотай меня на здоровье, – глотай, ничего, не сомневайся, я не спорю.

Малая рыбка примерилась, туда-сюда, не может проглотить большую рыбу. Вздохнула, и говорит:

– Твоя взяла, – глотай!

Жили-были хрыч да хрычовка.

Жил хрыч пятьсот лет, хрычовка – четыреста.

Получал хрыч большую пенсию и отдавал ее хрычовке на расходы.

Хрыч носил фуфайку на теле, хрычовка чернила волосы фиксатуаром.

Хрыч нюхал табачок и ходил в баню париться, – хрычовка ела конфетки и ходила в русскую оперу.

Пошел раз хрыч в баню, парился, парился, запарился, умер на полке.

Пошла хрычовка в оперу, вызывала певца, кричала, кричала, закричалась, умерла на галерке.

Схоронили хрыча да хрычовку.

Тужить не о чем: будут хрычи, будут и хрычовки.

Сидели листья на ветке, на прочных черешках, и скучали. Очень неприятно: птицы летают, кошки бегают, тучи носятся, – а тут сиди на ветке. Качались листья, старались оторваться. Они говорили друг другу:

– Мы можем жить самостоятельно. Мы созрели. Не все-же нам быть под опекою, сидеть на этой глупой старой ветке!

Качались, качались, оторвались, наконец, упали на землю, и увяли.

Пришел садовник, вымел их с сором.

В саду на куртине росла лилия. Она была белая с красным, красивая и гордая.