М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— По какому праву? — вскрикнулъ Переѣхавшій, стукнувъ кулакомъ по столу, а Могутовъ пересталъ читать и, беря жаркое, посмотрѣлъ на Кречетова.

— Такъ рѣшили въ Петербургѣ… Вотъ я и попрошу васъ, господа, сказать мнѣ откровенно: что мнѣ дѣлать, чтобы не вести пошлую, глупую и ничтожную жизнь… Вы не откажетесь откровенно высказать ваше мнѣніе, да? — говорилъ Кречетовъ, не глядя на собесѣдниковъ и занимаясь ѣдой.

— Издавайте газету! — вскрикнулъ Переѣхавшій послѣ короткаго, но сильно-сосредоточеннаго молчанія, какъ бы вдругъ осѣненный и подтолкнутый свыше на изреченіе этой великой истины.

— Совѣтъ хорошъ… Мы его обсудимъ… Спасибо вамъ, Викторъ Александровичъ, — подумавъ немного и улыбаясь, сказалъ Кречетовъ и протянулъ руку Переѣхавшему, который, послѣ изреченія великой истины, сильно сопѣлъ и придумывалъ названіе для будущей газеты Кречетова, въ которой и онъ, философъ Переѣхавшій, непремѣнно долженъ участвовать, конечно, какъ авторъ наиболѣе вліятельныхъ передовыхъ статей.

— Да будетъ имя ей „Гуманность“, — еще болѣе внушительно, хотя и не очень громко, изрекъ опять Переѣхавшій, сильно пожимая руку Кречетова.

— А вы что посовѣтуете мнѣ дѣлать, Гордѣй Петровичъ? — спросилъ Кречетовъ и, отодвинувъ тарелку, упершись локтемъ на столъ, склонивъ голову на кисть руки и смотря внизъ, началъ обдумывать: что лучше — издавать ли газету, или идти съ Могутовымъ въ народъ? Вѣдь сколько было можно понять изъ отрывочныхъ фразъ Могутова, онъ считаетъ хожденіе въ народѣ наиболѣе полезнымъ дѣломъ.

— Жениться, — окончивъ жаркое, равнодушно отвѣтилъ Могутовъ. — „Гдѣ тебѣ газету издавать, когда брехня ничтожнаго чиновника чуть не до истерики доводитъ тебя?… И это лучшій изъ дворянъ, типъ дворянина-нигилиста!.. О, какъ вы проницательны, господинъ Переѣхавшій!“ — думалъ Могутовъ затѣмъ и началъ читать газету.

Послѣдовало опять продолжительное молчаніе, во время котораго лакей убиралъ жаркое и перемѣнялъ тарелки. Переѣхавшій, сильно насупившись, сопѣлъ и, находя отвѣтъ Могутова жесткимъ, придумывалъ рѣчь для его смягченія, а Кречетовъ, повернувъ лицо въ сторону Могутова, пристально и серьезно всматривался въ него.

„Какое право имѣетъ и этотъ шутить и смѣяться надо мною?… Да точно ли ты — герой, за которымъ нужно идти вслѣдъ намъ, измученнымъ жизнью людямъ?… Къ чорту трусость и мягкость! Довольно самоотверженія! Вамъ угодно подтрунивать надъ страдающимъ человѣкомъ? Извольте, я поднимаю перчатку!“ — думалъ Кречетовъ. Когда лакей подалъ кофе и сухое сладкое печенье, онъ заговорилъ совершенно спокойно, но съ зло-саркастическою усмѣшкой около рта:

— Да, Викторъ Александровичъ, намъ сегодня обоимъ одно и то же совѣтуютъ: жениться!.. Но управляющій контрольною палатой, навѣрно, пошутилъ съ вами, а господинъ Могутовъ говоритъ, конечно, серьезно… Господинъ Могутовъ всегда серьезенъ и такъ же серьезно говоритъ теперь „жениться“, какъ когда-то говорилъ: „Иди въ народъ! За честь отчизны, за убѣжденье, за любовь иди и гибни! Умрешь не даромъ!..“ Но знаете ли, господинъ Могутовъ, мнѣ лучше нравится, когда вы говорите не своимъ умомъ… И знаете ли, господинъ Могутовъ, я не вѣрю въ вашу серьезность, считаю ее пустымъ задоромъ, рисовкой, шумными побрякушками… И знаете ли почему? — Потому, что кому Богъ вложилъ въ душу даръ быть „глашатаемъ истинъ вѣковыхъ“, тотъ умѣетъ заглядывать въ душу людей, понимать муки страдающихъ людей, тотъ никогда не третируетъ подавленныхъ скорбью людей, не предназначаетъ ихъ для пошлыхъ ролей… Нѣтъ, я сегодня до неприличія золъ! — ударивъ себя ладонью по лбу и вдругъ перемѣнивъ тонъ изъ серьезнаго и сатирически-спокойнаго на болѣе громкій и съ оттѣнкомъ грусти, но съ тою же саркастическою усмѣшкой у рта, продолжалъ далѣе Кречетовъ. — Вы, пожалуйста, не сердитесь, Гордѣй Петровичъ! Конечно, вы вполнѣ правы, а во мнѣ говоритъ задѣтое за живое самолюбіе, — къ чему же тогда сердиться?

— Мало ли какую чепуху болтаетъ зря слабый человѣкъ въ горѣ, такъ за нее и сердиться? Извините, князь, Гордѣй Петровичъ не обратитъ вниманія на шпильки вашего сіятельства! Онъ за нихъ не вызоветъ на дуэль ваше сіятельство, а вызову васъ я! — громко, сильно сопя и вскинувъ грозно нахмуренные глаза на Кречетова, сказалъ Переѣхавшій и торопливо направился въ окну, гдѣ лежала его барашковая шапка. Онъ уже совсѣмъ было приготовилъ рѣчь, разъясняющую и смягчающую жесткое слово Могутова „жениться“, какъ вдругъ ему ясно послышался крикъ: „нашихъ бьютъ!..“ и онъ позабылъ приготовленную рѣчь, вскочилъ изъ-за стола, какъ ужаленный, далъ первый мѣткій залпъ и побѣжалъ за шапкой, чтобы вполнѣ вооруженнымъ спѣшить занять наиболѣе лучшій стратегическій пунктъ для предстоящей битвы.

„Не въ цѣль попалъ, жалкій стрѣлокъ! — думалъ въ это время Кречетовъ. — Попалъ въ того, кто былъ твоимъ другомъ, относился съ нѣжною любовью къ твоимъ слабостямъ… А тотъ? — Тотъ даже не моргнулъ бровью… Боже, какъ разбила, какъ искалѣчила меня жизнь!“ — отворотившись отъ Могутова и тяжело вздохнувъ, подумалъ онъ и, торопливо вставъ и подходя къ Переѣхавшему, началъ упрашивать его не уходить:

— Полно, Викторъ Александровичъ, — говорилъ онъ минорнымъ тономъ. — Простите Бога ради… Право, я сегодня похожъ на полоумнаго… Ну, не сердитесь, пожалуйста… Гордѣй Петровичъ отлично понялъ меня и не сердится…

Переѣхавшій посмотрѣлъ на Могутова. Тотъ, откинувъ газету, продолжалъ сидѣть за столомъ и спокойно смотрѣлъ на Кречетова и Переѣхавшаго. — „Экіе нервные! — думалъ онъ, чуть-чуть искрививъ ротъ. — И изъ-за чего сыръ-боръ загорѣлся? Одинъ въ истерику падаетъ, ибо оклеветанъ, и оклеветанъ не княземъ или графомъ, съ которыми не унизительно было бы драться на дуэли, но — о, скандалъ! — оклеветанъ маленькимъ чиновничкомъ. А другой… Охъ, еслибы тебѣ, добрая душа, да сила!.. „Гдѣ-жь дѣвалася сила дюжая, доблесть царская?“

— Ну, ладно, забудемъ это навсегда! — улыбнувшись сказалъ Переѣхавшій и, отдавъ шапку Кречетову, сѣлъ на прежнее мѣсто.

— Вотъ и прекрасно. Еще разъ извините, господа! Забудемъ это навсегда, — протягивая руку Могутову, улыбаясь, но съ еще болѣе тоскливымъ выраженіемъ въ глазахъ, сказалъ Кречетовъ, садясь у стола. — Будемъ пить кофе, господа, — крѣпко сжимая руку Могутова, продолжалъ онъ. — Только… скажите мнѣ, Гордѣй Петровичъ, что-нибудь не свое, а чужое… Мнѣ очень тяжело, господа! — вздохнувъ, закончилъ онъ и опять уперся локтемъ на столъ, склонивъ голову на кисть руки, и задумчиво смотрѣлъ внизъ. — „А моя натура положительно создана для войны, — думалъ онъ. — Неудачно попалъ, не въ цѣль попалъ, а чувствую, что тяжесть на душѣ менѣе гнететъ меня… Издавать газету?… Да, да! Это дѣло какъ разъ по мнѣ… Газета требуетъ безпрерывной войны, а война — моя стихія, въ которой я только и могу жить… Спасибо тебѣ, добрый человѣкъ, за совѣтъ!“