М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— Хочешь быть моей гражданской женой? все еще суровымъ голосомъ спросилъ онъ.

— Хочу, хочу! хочу, Гордюша! радостно вскрикнула она и опять ласково улыбаясь, довольная смотрѣла на него, положивъ руки на его плечи.

Онъ смотрѣлъ на нее.

— Какая ты дивная красавица, Леля! невольно вырвались у него слова, но уже безъ волненія.

Она, дѣйствительно, была дивно хороша, какъ только можетъ быть хороша молодая, красивая дѣвушка, когда лице ея улыбается ангельской улыбкой, а глаза, съ едва сдвинутыми бровями, полны мысли, чувства, стремленій къ небу отъ земли, какъ море, какъ океанъ при штилѣ, полны загадочнаго покоя, величія, силы, красоты.

— Я люблю тебя, Леля, больше чѣмъ сестру. Я люблю тебя, какъ женщину. Я предлагаю тебѣ быть моей гражданской женой. Если ты любишь меня, не какъ брата, а какъ мужчину, если мать не пошатнула у тебя правильныхъ понятій на счетъ законнаго брака; то намъ ничто не мѣшаетъ быть мужемъ и женой.

— Я согласна, Гордюша! Я люблю тебя, и мать не пошатнула моихъ правильныхъ понятій на счетъ брава. Я согласна, и лице ея при этомъ покрылось довольной и самой беззаботной улыбкой; но щеки ея не покрылись усиленнымъ румянцемъ, глаза не потупились внизъ, въ нихъ не замѣтно было усиленнаго блеска, дыханіе ея было ровно.

— Нѣтъ, она меня не любитъ, какъ я её! глядя на нее, думалъ онъ. — А можетъ быть, она еще молода, еще дитя?…

Онъ пристальнымъ взглядомъ окинулъ дѣвушку съ головы до ногъ.

Она все также, безъ признаковъ горячаго волненія въ крови, но довольная и счастливая, смотрѣла на него.

— Такъ, такъ! Она еще дитя, думалъ онъ и лице его прояснилось.

— Значитъ, я поѣду съ тобой? Да, Гордюша? увидѣвъ прояснившееся его лице, вскрикнула она, чуть не хлопая въ ладоши.

— Ѣхать намъ вмѣстѣ нельзя. Насъ ѣдетъ много и насъ везетъ чиновникъ.

— Значитъ, я останусь тутъ? Улыбка исчезла съ ея лица.

— Какая ты скорая на умозаключенія! Серьезно говорилъ онъ. — Ты знаешь, что меня везутъ на казенный счетъ въ Петербургъ, что тамъ будутъ давать каждый мѣсяцъ по двадцати пяти рублей, что у меня есть двѣсти пятьдесятъ рублей за репетиціи….

— Я знаю это, Гордюша, нетерпѣливо сказала она.

— Я тебѣ дамъ половину этихъ денегъ, а ты съ ними и поѣдешь въ Питеръ. Мы тамъ будемъ жить вмѣстѣ, будемъ учиться…. Я кончу ученье, ты поумнѣешь и подростешь, ты еще дитя, Леля…. Ну, тогда мы и будемъ гражданскими мужемъ и женою. Согласна?

— Согласна, согласна! Отлично, Гордюша!

— А какъ же ты уѣдешь? Вѣдь мать не пуститъ тебя охотою.

— А я убѣгу, если она не пуститъ.

— А она поймаетъ. Поѣдетъ въ догонку, да и поймаетъ.

— Я шибко буду бѣжать, Гордюша, робко уже сказала она.

— Надо сдѣлать, чтобы не воротила мать. Я объ этомъ уже давно думалъ и придумалъ. Ты знаешь, гдѣ коммиссаріатская коммиссія?

— Знаю, Гордюша.

— Тамъ, почти каждый день, стоятъ повозки, по тройкѣ лошадей въ каждой. Они привозятъ изъ Москвы товары въ коммиссію и потомъ назадъ ѣдутъ. Ты сходи туда, попроси ихъ взять тебя до Москвы, сторгуйся…. Да прямо объясни, чтобы они тебя спрятали. Когда все уладишь, тогда попроси мать пустить тебя. Проси хорошенько, скажи, что жизни себя лишишь, если не пуститъ…. Вѣдь это не будетъ ложь! Вѣдь, если ты меня любишь, то это такъ и должно быть…. Ну, если пуститъ, тогда и разговаривать нечего; но я убѣжденъ, что она не пуститъ тебя. Тогда ты убѣги въ фурщикамъ и оставь, когда будешь уходить, записку матери, что ты убѣжала ко мнѣ…. Фурщиковъ обыскивать не будутъ; только попроси ихъ спрятать хорошенько, да чтобы они тебя не выдали. Изъ Москвы скоро, по желѣзной дорогѣ, въ Питеръ, а тамъ мы матери напишемъ все, ну и успокоимъ ее. Она и будетъ….

— Дѣтки, готовы рачки? крикнула со двора торговка, которая долго не спала прошлую ночь, послѣ разговора съ дочерью, и надумала, что не слѣдъ очень серьезно принимать слова дочери о развратной жизни, вмѣсто брака; такъ какъ, послѣ отъѣзда Гордюши, вся белиберда изъ головы дочери уйдетъ, а потому сердиться на дѣтей нечего, а за Прѣснухина, сапожника, выходить все-таки нужно.

— Готовы, мать, и съ преразотличнѣйшей отличкой! крикнулъ Могутовъ.

— На другой день, въ седьмомъ часу утра, изъ города на площадь, какъ длинный свадебный поѣздъ, выѣхали одинъ за однимъ, сперва дорожный фавтонъ, запряженный по-русски тройкою, за нимъ — длинный, крытый нѣмецкій фургонъ, запряженный четверкою въ рядъ, за первымъ фургономъ — второй такой же, за вторымъ — третій, за третьимъ — четвертый, за четвертымъ — пятый и послѣдній. Длинный поѣздъ ѣхалъ скоро, почтовые колокольчики бойко звенѣли, фургоны сильно дребезжали и стучали, площадная пыль тучей поднималась и неслась вправо, а изъ фургоновъ смотрѣли молодыя лица гимназистовъ, кончившихъ отлично курсъ, собранныхъ со всѣхъ гимназій С-аго учебнаго округа и везомыхъ теперь въ разныя высшія учебныя заведенія. Поѣздъ проѣхалъ длинный рядъ домовъ присутственныхъ мѣстъ, проѣхалъ длинные, ряды магазиновъ провіантскихъ и коммиссаріатскихъ коммиссій, проѣхалъ высокіе бурты съ казеннымъ хлѣбомъ и солью, проѣхалъ госпиталь, казармы и поровнялся съ высокимъ, угрюмымъ зданіемъ острога, обнесеннымъ высокою стѣною, съ черными высокими воротами, съ большимъ крестомъ на верху воротъ и съ распятымъ Христомъ на крестѣ. Около воротъ острога и росписанной національными цвѣтами будки, стоялъ солдатъ на часахъ и отъ скуки выдѣлывалъ ружейные пріемы.

Фургонъ сталъ. Могутовъ выскочилъ изъ фургона и побѣжалъ на встрѣчу торговкѣ и ея дочери, идущимъ отъ воротъ острога въ нему на встрѣчу.

— Мы уже тебя больше часу дожидаемъ, Гордюша! громко говорила Леля, первая подбѣжавъ къ Могутову й бросившись къ нему на шею.

Они крѣпко цѣловались. Онъ смотрѣлъ серьезно, на глазахъ его не было слезъ. Она плакала, но сквозь слезы ея видѣнъ былъ полный надежды на скорое свиданіе взглядъ.

— Мы и помолиться за тебя, Гордюша, успѣли, глядя на Господа Іисуса Христа на томъ крестѣ! говорила торговка, указывая на крестъ на воротахъ острога. Пускай онъ пошлетъ тебѣ всякаго благополучія, здоровья, счастья и успѣха, что мою сиротку уму-разуму научилъ….. Вотъ только на счетъ разврата не хорошо, ну…. Вѣдь она у меня благородная, Гордюша!

Она зарыдала и, всхлипывая, крестила его маленькимъ золотымъ образкомъ, съ чернымъ, толстымъ шнуромъ въ ушкѣ, потомъ дала ему поцѣловать его, повѣсила ему на шею, растегнула воротъ красной рубахи, открыла грудь его и, опустивъ на нее образъ, сама поцѣловала сперва образъ, а потомъ его голую грудь. Онъ задрожалъ, когда слезы ея упали на его голое тѣло, схватилъ руку ея и крѣпко цѣловалъ; но слезы не показывались на его глазахъ.

— Отстанемъ, господа, далеко отъ своихъ! сказалъ громко ямщикъ.