М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— Поклянемся!

— Давай руку, Могутовъ!

Такъ кричали гимназисты и жали другъ другу руки въ темнотѣ, подъ мелкимъ густымъ дождикомъ, при сильномъ вѣтрѣ въ степи, вой и стонъ котораго носились по оврагу и улицамъ города.

Послѣ этой, промелькнувшей въ головѣ Могутова, сцены, онъ началъ засыпать. И снится ему послѣдній день его жизни въ городѣ С-лѣ, послѣднее воспоминаніе его гимназической жизни.

Средина августа. Жаркій, безоблачный, тихій день. Два часа. Близъ старой вѣтвистой яблони, сквозь густыя вѣтви и листья которой не пробиваются лучи солнца и не дѣлаютъ ни одного свѣтлаго пятна на землѣ, въ маленькомъ садикѣ торговки вырыта ямка; надъ ней два большихъ чугуна; подъ ними горятъ щепки, синенькій дымокъ которыхъ, смѣшавшись съ паромъ изъ чугуновъ, медленно поднимается вверхъ, подъ тихую воркотню кипящей воды въ чугунахъ и подъ слабый трескъ щепокъ, горящихъ подъ ними. Могутовъ, уже не въ гимназической формѣ, а въ парусиновыхъ брюкахъ и жилетѣ, въ красной кумачевой рубахѣ, безъ пиджака и безъ фуражки, съ длинными, успѣвшими отрости за каникулы, закинутыми небрежно назадъ, волосами, стоитъ около чугуновъ и, часто поднимая съ нихъ крышки, слѣдитъ за цвѣтомъ, варящихся въ чугунахъ, раковъ, чтобы по немъ опредѣлить конецъ варки. Подъ яблоней, вытянувшись во всю длину своего болѣе средняго роста, лежитъ Леля. На ней короткое, коленкоровое, коричневаго цвѣта, простенькое платье, безъ кринолина и юбокъ, одна рука ея, также вытянутая ровно, лежитъ вдоль нея, прижавъ платье и оттянувъ его въ одну сторону, назадъ, обрисовавъ формы ногъ, ступни которыхъ, обутыя въ простыя кожаные башмаки, безъ чулокъ, видны изъ-подъ короткаго платья до самыхъ щиколодокъ; другая рука ея, упираясь локтемъ въ землю, поднята вверхъ и, чуть-чуть согнутыми пальцами, поддерживаетъ голову. Возлѣ нея лежитъ открытая книга.

Прошло болѣе трехъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Гордій сталъ ея братомъ. Онъ не пропускалъ, во все это время, почти ни одного дня въ году, чтобы, хотя часъ-другой не заниматься съ нею, а во время каникулъ не посвѣщать всего своего времени на обученіе и развитіе ея. За то теперь, ей скоро будетъ шестнадцать лѣтъ. Она отлично читаетъ, правильно и очень порядочно пишетъ, знаетъ всѣ слова и фразы изъ французскаго Олендорфа, хорошо знаетъ ариѳметику, знакома, не по наслышкѣ, съ родной поэзіей и прозой, знакома, не по наслышкѣ, и съ переводами иностранныхъ писателей и поэтовъ, знакома поверхностно съ исторіей и естественными науками; но она по прежнему дочь торговки, живетъ съ ней и любитъ её, одѣвается и работаетъ, какъ дочь торговки, и только головка ея знаетъ много, гораздо болѣе, чѣмъ любая барышня ея лѣтъ. Она знаетъ, между прочимъ, что ея братъ, ея Гордюша, кончившій съ медалью гимназическій курсъ, ѣдетъ на казенный счетъ въ Петербургъ, выбравъ, по совѣту Сидорова, не университетъ, а институтъ; она знаетъ, что, по окончаніи курса, Гордюша устроитъ фабрику, на которой, какъ въ мастерской Вѣры Павловны Лопуховой, съ которой она очень хорошо знакома, всѣ, начиная отъ Гордюши, запѣвалы фабрики, и до послѣдняго работника, будутъ одинаково заинтересованы въ работѣ, будутъ одинаково счастливы, веселы и довольны; она знаетъ, что, когда зашумитъ, пущенная въ ходъ, могутовская фабрика, она и мать ея также будутъ на этой фабрикѣ въ качествѣ работницъ, не переставая быть сестрою и матерью Гордюши, она знаетъ…. Но чего только не знаетъ сестра, друтъ, единственная привязанность такого героя, какъ ея братъ, Гордій Могутовъ!.. Не знаетъ она только одного, что этотъ герой, этотъ братъ ея, часто, когда лежитъ ночью на гимназической койкѣ, когда ему почему-то не спится и онъ думаетъ о ней, — она, его сестра, вотъ уже скоро съ годъ, рисуется ему не въ роли сестры, а какъ любовница, гражданская жена, какъ вѣчный другъ — женщина, на которой онъ, впрочемъ, никогда не женится, такъ какъ, по его мнѣнію, бракъ — форма, ложь, неисполнимая клятва въ вѣчной любви, тогда какъ вѣчной любви не можетъ быть, какъ это прекрасно доказано и въ «Подводномъ камнѣ», и въ «Что дѣлать», изъ романахъ Бальзака, и въ романахъ Жоржъ-Занда, не знаетъ она, что часто, цѣлуя ее при прощаньи, онъ торопится уйти съ глазъ ея, стараясь скрыть вдругъ выступившую краску на его лицѣ, сильное біеніе сердца; не знаетъ она, что часто онъ хочетъ сказать ей обо всемъ этомъ, но что у него не поворачивается языкъ для этого.

— Тебѣ жарко, Гордюша? спросила дѣвушка, глядя на раскраснѣвшееся лицо Могутова, варившаго раки.

— Есть тотъ грѣхъ, Леля! отвѣчаетъ онъ, поднимая крышку съ чугуна и силясь сквозь паръ заглянуть внутрь его. — Зато, напослѣдки, что ни на есть съ наилучшей отличкой сварю матери рачковъ.

— Ну, что-же дальше? спросилъ онъ немного погодя, утирая потъ съ лица рукавомъ рубахи и посмотрѣвъ на дѣвушку, глаза которой пристально и серьезно смотрѣли на него.

Она разсказывала ему предъ этимъ свой разговоръ съ матерью вчерашней ночью.

— Что дальше? Мать хочетъ замужъ выходить, не моргнувъ бровью и продолжая серьезно смотрѣть на брата, сказала дѣвушка.

— Ты не шутишь? Разсказывай по порядку, Леля, сказалъ онъ, окинувъ взглядомъ лицо дѣвушки и, по ею серьезности, рѣшивъ, что она не шутитъ.

— А вѣдь тебѣ скучно будетъ безъ братца? хорошо копируя голосъ матери, начала она продолжать свой разсказъ.

— Ничего, мать. Я буду часто писать къ Гордюшѣ, онъ тоже будетъ писать мнѣ длинныя письма, буду продолжать учиться, работать, — ну, и незамѣтно пройдетъ четыре года.

— Шабашъ! крикнулъ Могутовъ. — Пускай теперь ихъ внутреннимъ огнемъ доваритъ, и будутъ раки съ преразотличнѣйшей отличкой! и онъ началъ поспѣшно выгребать толстой палкой горящія щепки изъ-подъ чугуновъ.

— Будемъ слушать дальнѣйшее повѣствованіе, сказалъ онъ, затушивъ огонь подъ чугунами и, сильно раскраснѣвшійся, подошелъ подъ тѣнь яблони и легъ, какъ и дѣвушка, бокомъ и вытянувшись, лицомъ къ ней.

— Смотри, дитятко! Питеръ — городъ большой, отъ насъ не близкій, а за четыре года много воды утечетъ въ море.

— Что-жъ ты хочешь, мать? спросила я, сама не знаю почему, сердито.

— Сынокъ-то у меня, а у тебя братецъ, что и говорить, — хорошій, спасибо ему, а только, боюсь я, — не къ добру все это.

— Что не къ добру, мать? испуганно спросила я.

— Да то, что на барышню ты у меня стала походить. При нашихъ-то достаткахъ, да при нашей работѣ,- какой прокъ съ того? Какъ-бы, сохрани Царица Небесная, горя и слезъ не было отъ того?

Она остановилась и стала прислушиваться къ лаю собаки на дворѣ. Онъ все время смотрѣлъ на нее. Она лежала все въ томъ же положеніи, вытянувъ ровно свой станъ и склонивъ голову на пальцы руки, упертой локтемъ въ землю.

— Какая она красавица! думалъ онъ. Сейчасъ скажу, что я люблю ее, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмѣстѣ любить не могутъ….