М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— А пущай работаетъ, — первый сказалъ Дмитрій. — Это я, баринъ, надысь пошутилъ, — гдѣ-те хлѣбъ у насъ отбивать.

— Бросишь, баринъ, опосля перваго дня.

— А то и дня не покрошить.

— День покрошитъ, не пустимъ.

— А намъ што?… Пущай.

— Коли што, а щебенки сколь ни на есть прибудетъ,

— Пущай.

— Такъ я, братцы, съ завтрашняго дня начну съ вами работать, — сказалъ Могутовъ.

— Приходь.

— Въ добрый часъ, — сказалъ бородатый.

— А какую мнѣ клѣтку начинать, дядя? — спросилъ Могутовъ бородатаго, котораго, какъ онъ замѣтилъ, всѣ называли дядей.

— Начинай непочатую, да и шабашъ. Всѣ одинъ бѣсъ! — сказалъ Дмитрій.

— Подъ рядъ-то лучше, — сказалъ дядя. — Начинай ужо подъ рядъ.

— Хорошо, дядя, — сказалъ Могутовъ.

Рабочіе принялись щебенить. Могутовъ хотѣлъ было проститься, но вспомнилъ, что нѣтъ у него молота, и задумался. — «Если въ кассѣ дадутъ деньги, то еще успѣю молотъ купить, а если нѣтъ, то какъ быть? Развѣ пальто продать или заложить?…»

— А штрументъ есть у те, баринъ? — спросилъ Дмитрій.

— Я вотъ и думаю, гдѣ его достать. Если достану у пріятеля денегъ, то успѣю купить, — отвѣтилъ Могутовъ.

— Бросишь работу, опосля молотъ за грошъ сбудешь. Я те завтра ужо свой молотъ принесу съ хватеры, — сказалъ Дмитрій.

— Да ты, Митро, ужо и оборы не пожалѣй для барина, — сказалъ Птаха, не то улыбаясь, не то, по привычкѣ, перекосивъ ротъ.

— А то у тё попросимъ?… И оборы принесу! Вокуратъ завтра справлю, только приходъ, баринъ!

— Спасибо, Дмитрій, — сказалъ Могутовъ. — Спокойной вамь ночи. Прощай, дядя!

— Прощай, — сказалъ дядя и еще нѣсколько рабочихъ.

— Смотри, приходъ, а то штрументъ задарма приволоку! — крикнулъ Дмитрій.

— Приду, — отвѣтилъ Могутовъ.

— Не забудь цалковаго, — самъ посулилъ! — крикнулъ Птаха въ слѣдъ уходящему.

«Не пойду я къ Уржумцеву и денегъ въ кассѣ брать не буду, — думалъ Могутовъ дорогою. — Попрошу рабочихъ кормить меня, а пальто имъ въ залогъ дамъ… А теперь прямо въ Александровскій паркъ….

Когда онъ пришелъ въ паркъ, солнце было за паркомъ и въ немъ было свѣтло, но тѣнисто. Онъ зашелъ въ глушь, выбралъ удобное для спанья мѣсто, сѣлъ тамъ и началъ думать о завтрашнемъ днѣ, когда онъ, первый разъ въ своей жизни, будетъ среди рабочихъ крестьянъ, среди народа, о грустной судьбѣ котораго онъ такъ много читалъ, „жить для котораго велитъ совѣсть, разсудокъ, благо и величіе родины, даже честолюбіе, — честолюбіе великаго человѣка, а не мелкаго буржуа“.

„Какъ я долженъ вести себя завтра?“ — задалъ онъ вопросъ и думалъ надъ нимъ болѣе двухъ часовъ, припоминая все, что зналъ изъ книгъ о народѣ, и, на основаніи этого, составлялъ себѣ программу до мельчайшихъ подробностей, какъ вести себя, что говорить, какъ работать и даже смотрѣть на рабочихъ. Въ паркѣ становилось все болѣе и болѣе тѣнистѣй, прохладнѣй, но было довольно свѣтло, — заря продолжалась во всю мочь. Въ крѣпости начали бить зорю и барабанная дробь разсыпалась по всему парку, пробѣгала по каждому дереву, шелестила каждымъ листомъ. Онъ началъ ѣсть остатокъ хлѣба и ветчины, продолжая думать о томъ же.

„По мнѣ завтра нужно проснуться задолго до восхода солнца“, — подумалъ онъ и затѣмъ легъ и скоро заснулъ крѣпкимъ сномъ. И не тревожилъ его сна однообразный, плаксивый напѣвъ часовъ крѣпости, не будилъ его протяжный крикъ — „слушай!“ — ея часовыхъ, не мѣшалъ ему спать глухой шумъ, носившійся цѣлую ночь по всему парку, отъ ѣдущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, даже сны не тревожили его, хотя голова его лежала, въ надвинутой до ушей шляпѣ, на голой травѣ и почти въ ровень съ туловищемъ.

Солнце еще не всходило, когда Могутовъ проснулся, но по парку носился еще болѣе сильный шумъ отъ ѣдущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, которые везли теперь по домамъ, изъ разныхъ загородныхъ увеселительныхъ мѣстъ, петербургскій людъ обоего пола и всевозможныхъ возрастовъ и профессій: отъ генеральскаго чина до юнкера и мелкаго чиновника, отъ убѣленнаго сѣдинами старца до безусаго юноши, отъ наштукатуренной и нарумяненной, жалкой въ эту пору, пожилой публичной женщины до еще не сформировавшейся, все еще съ дѣтскимъ прекраснымъ лицомъ, но уже съ потухавшимъ блескомъ въ глазахъ публичной дѣвочки.

Могутовъ всталъ и крупнымъ шагомъ пошелъ къ Тучкову мосту. Рабочихъ еще не было, когда онъ пришелъ къ клѣткамъ камня. Онъ спустился въ Малой Невѣ, рылся, утерся полою, пальто, сѣлъ у берега и безъ мысли смотрѣлъ на рѣку. Покойно, хорошо становится на душѣ и въ головѣ человѣка, когда предъ глазами у него течетъ тихо, тихо, темносиняя, широкая рѣка, когда не смотрятся въ нее дома, не бѣгутъ по ней пароходы, съ черными клубами дыма у трубъ, не снуютъ лодки, не ползутъ неуклюжія барки, а смотрятся въ рѣку только наклонившіяся къ водѣ плакучія ивы, да зеленые берега, — когда ни одного звука не раздается надъ рѣкою и только она сама чуть слышно шепчется съ берегами и Богъ знаетъ какія рѣчи нашептываетъ берегамъ. Такова почти была въ то время Малая Нева, и покойно было тогда на душѣ и въ головѣ Могутова. Онъ смотрѣлъ, любовался, прислушивался къ рѣкѣ, но не думалъ разгадывать шепота рѣки съ берегами и ни о чемъ не думала его голова.

— Анъ есть!

— И то. Баринъ ранѣй нашего пришелъ.

— Кличь его, Митро!

Такіе голоса рабочихъ услышалъ Могутовъ, когда солнце еще не было видно, но рѣка покрылась матовыми, блестящими полосами-пятнами и начала заволакиваться легкимъ туманомъ. Могутовъ всталъ и пошелъ въ камнямъ.

— Здравствуйте! — сказалъ онъ, подойдя къ рабочимъ и поднявъ шляпу, но не кланяясь головою и не подавая руки. — Здравствуй, дядя!

— Здраствуй!

— Здраствуй, баринъ!

— Таки пришелъ?

— Не спужали, — пришелъ зарано!

— Вотъ те, баринъ, молотъ, а вотъ и оборы, — сказалъ Дмитрій и ухорски бросилъ къ ногамъ Могутова молотъ и комъ стараго бѣлья.

Рабочіе сняли свои свиты и сапоги и начали обувать ноги въ тряпки, а потомъ, перекрестясь, стали набрасывать камни изъ кучъ къ мѣсту работы, потомъ опять крестились и принимались дробить. Могутовъ раздѣлся тоже, засучилъ рукава рубахи, не крестясь набросалъ изъ кучи камней къ своему сидѣнью, сѣлъ и началъ дробить между ногами камень. Онъ дробилъ неторопливо, весь погрузясь въ работу и, благодаря молодости, здоровью, желанью и любви къ труду, началъ работать, не возбуждая смѣха въ рабочихъ. Онъ скоро забылъ о присутствіи рабочихъ, да и рабочіе почти не обращали на него вниманія. Работа шла тихо, безъ разговоровъ, развѣ кто зѣвнетъ, или скажетъ, какъ будто про себя, не обращаясь рѣшительно ни къ кому:

— Прохлада.

— Кабы такъ-то до вечера!

— Кабы дѣвкѣ борода, дѣвкой бы не была.

— Вишь, о дѣвкахъ Митро сказывать началъ!