М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

Первое число іюля мѣсяца. Жаркій день. 12 часовъ дня. Въ парадныя двери института вошелъ Могутовъ.

— За стипендіей пожаловали, г. Могутовъ? — встрѣтилъ его швейцаръ, солидный, высокій и полный мужчина, съ сѣдыми бакенбардами и въ длинномъ двухбортномъ, тонкаго сукна, сюртукѣ съ бархатнымъ воротникомъ.

— Здравствуйте!.. Да, за стипендіей, — отвѣчалъ Могутовъ.

— Десятаго числа потрудитесь пожаловать, потому казначей боленъ и ранѣе десятаго числа выдачи не будетъ.

— Нехорошо, — сказалъ Могутовъ и сѣлъ на лавку въ швейцарской.

— Совсѣмъ изъ Колпина переѣхали? — спросилъ швейцаръ.

— Нѣтъ, только за стипендіей пріѣхалъ.

— Пріѣзжайте десятаго числа, потому казначей боленъ.

— Позвольте мнѣ адресную книгу.

— Да вамъ кого?

— Уржумцева.

— У Тучкова моста, домъ № 302, квартира № 18. Только вы ихъ теперь не застанете. Они утромъ были и сказывали, что ежели кто изъ студентовъ будетъ спрашивать кассира, такъ чтобы даромъ не ходили, потому ранѣе вечера дома не будутъ. А вамъ для чего ихъ?

— Думаю, призанять до полученія стипендіи денегъ изъ кассы.

— Ранѣе вечера не застанете Уржумцева, потому сами заходили и сказывали, а квартира ихъ у Тучкова моста, домъ № 302, квартира № 18.

— Прощайте! — сказалъ Могутовъ и вышелъ. — «Скверно, — думалъ онъ, идя по улицѣ. — Хорошо, если въ кассѣ деньги есть, а если нѣтъ, что дѣлать?… Вернуться въ Колпино, — билета купить не на что, а тамъ просуществовать до десятаго числа можно… Развѣ пойти пѣшкомъ? Двадцать пять верстъ — пустяки; а тамъ опять черезъ десять дней двадцать пять верстъ пѣшкомъ — тоже пустяки… Сапогъ истопчешь на цѣлковый… Скверно!»

Онъ пріѣхалъ за стипендіей изъ нѣмецкой колоніи близъ Колпина, куда переселился на время каникулъ, чтобы практиковаться въ нѣмецкомъ языкѣ, и теперь не имѣлъ ни гроша въ карманѣ.

«Нельзя ли тутъ работишку какую найти дней на десять? — продолжалъ думать онъ. — Какую можно найти работу?… Переписку только, пожалуй, и найдешь, да и то — какъ и гдѣ?»

Онъ дошелъ до Сѣнной площади и остановился. — «Куда теперь?… Направо — на Невскій; налѣво — на Никольскій рынокъ… Развѣ попробовать поденьщины, пойти на Никольскій рынокъ, — тамъ во всякое время и всякій народъ стоитъ, — стать съ нимъ да и ждать, пока кто найметъ на поденную работу?…. Очки сброшу, а костюмъ ничего. Въ Питерѣ не обращаютъ вниманія на костюмъ…. А какую работу я могу дѣлать?… Всякую, — физической силой Богъ не обидѣлъ».

Онъ пришелъ на Никольскую площадь. На мѣстѣ, гдѣ разный людъ предлагаетъ себя на поденную работу, сидѣло подъ деревяннымъ навѣсомъ человѣкъ шесть мужчинъ и двѣ женщины. Они молча ѣли черный хлѣбъ, посыпая его солью.

— Хлѣбъ да соль! — сказалъ Могутовъ, подойдя къ нимъ.

— Благодаримъ покорно, — сказали нѣкоторые изъ рабочихъ, а двое изъ нихъ лѣниво поднялись на ноги.

— Людей надыть? — спросилъ икнувши одинъ изъ вставшихъ, а другой, продолжая жевать хлѣбъ, молча осматривалъ Могутова съ головы до ногъ.

— Я самъ пришелъ наниматься на работу, — сказалъ Могутовъ.

— Опоздалъ! — весело вскрикнулъ спрашивавшій, какъ будто радуясь, что его не возьмутъ на работу.

— Опоздалъ, молодецъ! Ты ужо рано завтра приходъ, — сказала одна изъ женщинъ.

— Кто, на обѣдъ глядя, на работу беретъ? Кому нужно, съ утра взялъ, — пережевывая хлѣбъ, говорилъ одинъ изъ рабочихъ.

— А кому и занадобится, болѣе пятіалтыннаго не дастъ, а то и всего гривенничекъ… По крайности отдохнешь, — сказалъ другой.

— Мы тутъ такъ. Жара, — куда дойдешь? Хлѣбушка поѣдимъ, а опосля заснемъ. Тутъ прохлада, мухи нѣтъ, — сказала женщина.

— Спасибо за совѣтъ, — сказалъ Могутовъ и хотѣлъ было идти.

— Завтра приходъ. Завтра можетъ твое счастье, — сказала женщина.

— Кто счастливый, Богъ вѣдаетъ, — сказалъ рабочій.

— Прощайте, — сказалъ Могутовъ и отошелъ отъ нихъ.

«Куда теперь? — думалъ онъ. — Къ Тучкову мосту, конечно. Къ Петровскомъ паркѣ подожду до вечера, а потомъ къ Уржумцеву… Если нѣтъ денегъ, — попробую завтра рано на Никольскій…. А ночевать гдѣ? — Да въ паркѣ…. Мѣсто глухое, грабить нечего…. Ишь, на какомъ славномъ жеребцѣ ѣдетъ! — глядя на проѣзжавшаго мимо него бородатаго коммерсанта, думалъ онъ, идя къ Николаевскому мосту.

По обѣ стороны улицы тянулись громадные дома съ красивыми фасадами, громадными вывѣсками, всевозможными товарами въ окнахъ лавокъ и дорогими занавѣсами въ окнахъ верхнихъ этажей; по улицѣ неслись щегольскіе экипажи, тарахтали ломовые извощики, трусцой бѣжали лошади легковыхъ извощиковъ, шелъ богатый и бѣдный людъ. «И среди этого царства собственности, — думалъ онъ, глядя по сторонамъ улицы, — гдѣ все точно раздѣлено на мое и твое, гдѣ одинъ богатъ не въ мѣру, а другой бѣденъ до голодной смерти, — не мечта ли фабрика съ полнымъ равенствомъ для всѣхъ? Положимъ, артельное начало живетъ доселѣ въ русскомъ народѣ; положимъ, что propriété c'est le vol все болѣе и болѣе подтверждается научными изслѣдованіями вотъ этой собственности (онъ указалъ на домъ Утина), но въ силахъ ли единицы завести иную жизнь?… Трудъ и упрямая воля развѣ не дѣлаютъ чудесъ? Развѣ не было уже примѣровъ?…» И рядъ мыслей, сценъ и картинъ закружился у него въ головѣ. Вотъ стоитъ передъ нимъ громадная фабрика. На ней не видно, что и какъ приготовляется, какъ сбывается, на чьи деньги она построена, но за то видны довольные., счастливые, сытые и прекрасно одѣтые рабочіе, видны библіотеки, школы, больницы… Вотъ роятся мысли Мальтуса, Милля, Прудона, Лассаля. Онѣ противорѣчатъ одна другой: то поддерживаютъ возможность осуществленія дивной фабрики, то разрушаютъ ее въ пухъ и прахъ; но въ концѣ концовъ логика беретъ верхъ и возможность дивной фабрики становится несомнѣнной, благодаря тому, что мы, русскіе, сохранили артельное начало, что собственность и капиталъ не сильно еще развиты у насъ, что людей готовыхъ работать на общее благо у насъ всегда было довольно… И вотъ несутся передъ нимъ герои русской жизни, благодаря которымъ шевелилась мысль въ русскомъ обществѣ. Онъ любуется героизмомъ, стойкостью и смѣлостью Рылѣева и другихъ декабристовъ; онъ, полный грустнаго участія и любви, смотритъ на худое, съ большими, кроткими гназами, лицо Бѣлинскаго; онъ дрожитъ, вспоминая трагическую судьбу Полежаева; онъ съ наслажденіемъ смотритъ на Добролюбова… И вѣрованія, стремленія, надежды, жизнь и смерть этихъ людей наполняютъ его голову… Онъ незамѣтно дошелъ до Тучкова моста, остановился около перилъ, лицомъ къ Петербургу, и, свѣсивъ голову, смотрѣлъ на Малую Неву, а въ головѣ новыя мысли и образы. Онъ видитъ Іоанова, и любуется, и завидуетъ его стойкому, ровному, упрямому характеру; онъ видитъ Краснова, но не Краснова больнаго, чахоточнаго, а полнаго силъ, мужества, отваги, похожаго на сатану Мильтона, — и онъ любуется и завидуетъ ему; онъ видитъ Сидорова, припоминаетъ все, что зналъ изъ его жизни, — и находитъ и его вполнѣ достойнымъ любви… «А что же я самъ?» — задаетъ онъ вопросъ и, вмѣсто отвѣта, предъ нимъ пробѣгаетъ вся его жизнь. Вотъ промелькнуло его дѣтство — сухое, плаксивое, безъ красныхъ, памятныхъ, ясныхъ дней. Вотъ проносятся годы отрочества, но и тамъ слезы, горесть, злость, несправедливость, свистъ розогъ… Вотъ проносится передъ нимъ образъ Лели и заволокъ собою все, — онъ смотритъ на него, любуется имъ и слезы подступили въ глазамъ… Онъ тряхнулъ головой, провелъ рукою по волосамъ и проглотилъ слезы, не вызвавъ ихъ наружу… «Гдѣ ты теперь, моя дорогая?» — хладнокровно задалъ онъ себѣ вопросъ и обдумывалъ, почему нѣтъ Лели въ Петербургѣ, почему она не пишетъ къ нему, въ С-лѣ ли она?… «Что, если ее убили дорогой?… И я виновникъ этому?… Да, я, одинъ я!..» Что-то сжало его, мысли оставили его и онъ, угрюмый, смотрѣлъ на темную воду Малой Невы.