Михаил Пришвин - Цвет и крест

Так раздумывая, встретился я глазом с представителем родного мне черноземного края, типичным человеком от «третьяго элемента», и еще одним из деятелей 1905 года – эти люди – не охотники национально предстательствовать и вид у них обыкновенный. За ними разные новые интеллигенты, всякие кооператоры, разные интеллигенты без старой интеллигентской гимназической и университетской муштры, с готовыми формулами и резолюциями, все это организовано и подведено до такой степени, что мышь не проскочит, а не то что какая-нибудь национальная черноземная фигура в черкеске и с кинжалом.

Язык девяти из десятка ораторов – тот гладкий, без всякой задержки язык, которым пишутся газетные статьи и который так презирают настоящие художники слова. И невольно приходит на ум, почему слово человека земли, назовем такого человека Сидящим, почему это слово не такое, как у Посланника.

Вот, например, из моей записной книжки речь деревенского оратора:

– Товарищи, друзья! Вы не подумайте, ежели я большевик, то я узурпатор или подобен Дон-Кихоту! Я дерзаю, а вы, господин буржуаз, трусите: у вас еж по пузу бегает!

За такой уродливостью речи вы слышите силу варвара-скифа, но почему же Посланный сюда, в столичное Совещание, говорит исключительно по-мещански, так, что слова его кажутся туго накрахмаленными и остриженными бобриком. Слова же бородатые почему-то остаются там, при Сидящем.

Упрекнут меня, скажут, что вот нашел время, чем заниматься. Нет, друзья, товарищи, я ищу красоты, без которой быть ничего не может, я ищу увидеть здесь, в Народном собрании, лицо своей родины. Не нахожу этого, и в сотый раз спрашиваю, почему Посланный так непохож на Сидящего, отчего те наказывают стоять за лад и единство, а эти только и знают, что делятся.

Посланный говорит:

– Облеченный всем полномочием частных и групповых интересов, заявляю требование о немедленном всеобщем демократическом мире!

Для этого есть у нас великие и простые слова: О мире всего мира!

За этими словами в церкви следует жертва.

А тут: «Требуем!» и петушком, петушком пробивает себе дорогу к раздору.

– Пораженец! – кричат ему.

Бунтарь в ответе опять выставляет целое войско накрахмаленных слов.

– Оборонческие партии, детищем которых является это собрание…

Война обессиленных слов… совершенно такая же, как в местностях с различными народностями, на границах, в Галиции.

Так продолжается словесный бой несколько дней подряд, наконец, выступает и девушка-мученица, у которой душа едва-едва покрыта человеческим покровом.

– Я, – говорит, – стою за однородное.

Ей очень аплодируют.

И она уже не своим прежним детским, душевным голосом кричит:

– А если буржуазия не…

Я не расслышал, что «не»…

– То тогда пусть узнает…

Что узнает, за шумом я не расслышал и спросил. Мне ответили:

– Призывает к погрому буржуазии!

Не думаю, чтобы она, такая, могла призывать к погрому, но половина собрания так понимает слова Ангельской душки, а другая бушует от радости.

И, наконец, бой слов закончен. Начинается подсчет голосов. Тогда в ожидании легла на лицо тень, и стало жутко, как перед настоящей, а не словесной войной.

Забылся я тут, прикурнул, задремал, и снилось мне, что разговор продолжается.

Кто-то из ораторов говорит:

– Русская революция виновата перед французской своим принципом бескровности; получается лицемерие: тут признается бескровность, а там самосуд.

Другой отвечает:

– Нужно открыть форточку, необходимо признать принцип крови.

Как известно, словесная война за мир всеобщий и демократический не закончилась, и ее постановили вести да полной победы, до полного истощения слов.

Все лето, до самой рабочей поры, мы землю делили и столько из-за этого дележа приняли в душу свою злобы, столько смуты вышло и всякой попуты, а добыли всего-навсего по восьминнику!

Как досталось по восьминнику, поняли, что не стоило из-за этого было бездельничать и греха на душу принимать, лучше было бы идти за эсерами, дожидаться Учр<���едительного> большого собрания, не слушать бы Федьку-большевика.

– Большевик виноват!

Нашли виновника, а земли все-таки нет и взять неоткуда, имения все разделены, или намечены к разделу, все пересчитало и, хоть три раза удавись на осинке, больше восьминника на душу не выдавишь.

Помню, выходит на сходке старик наш и вещает народу:

– Добрые люди, я вот что слышал от старых людей: настанет время, и последнюю землю кинете, и так лежать она будет голая, и некому будет пахать ее.

Вспомнилось мне деревенское пережитое, и эти загадочные слова в Александрийском театре при дележе власти и перевел я слова старика с земли на власть, что настанет время, и бросят никому ненужную власть, и будет она так болтаться из стороны в сторону, пока не возьмет ее проходимец.

Множество признаков всюду равнодушия и цинизма в отношении к этой некогда ненавистной и священной и странной власти. Вот собралась толпа возле Народного собрания: едет к театру Верховный Главнокомандующий всех сухопутных и морских сил Российской Республики.

– Ах, вы, дураки, дураки, – проталкиваясь через толпу, говорит громко бывалый человек, – лезут на Керенского глазеть, вот добра не видали!

И никто за «добро» не вступается.

А когда началось это собрание, начались всякие мальчишества. Стул у кого-то из членов президиума покачнулся. Скобелев поправил ножку стула.

– Видно, что министр труда! – кричат.

И хохочут, и радуются; все совершается так же, как и в волостных комитетах, только там делят землю, а тут власть. Какие только люди не выходили на сцену: выходили и от земли, и от городов, и от военных, и от фельдшерских, и от всяких организаций. Слушал я, слушал и, когда все в голове стало путаться, выхожу покурить. Возвращаюсь минут через двадцать в свое подполье, в оркестр, где сидят журналисты.

– Что вы сделали, что вы пропустили!

– Что я пропустил?

– Декларацию индусов!

– Памирских?

– Какие у нас индусы, от настоящих, из настоящей Индии: что индийцы ждут от нас, только от России спасения, только на одних нас и надеются!

Поговорили, потолковали с журналистами о том, что вот как это все чудно, будто, правда, это не Народное собрание, а театр: мы землю делим, земли не оказывается, делим власть – власти не оказывается, делить вовсе нечего, а там вот люди за тридевять земель, так душевно располагаются на нас. И вспомнилось мне про Индию из недавно пережитого в деревне.

В июне, когда пашут пар, когда пришло вплотную время к дележу так, что хочешь ждать Учредительного собрания – жди, не паши, а если не надеешься, то сейчас, только сейчас захватывай – удастся вспахать и посеять озимое, твой будет урожай. Вот в это самое время и принесла нелегкая этого черта рябого Федьку-большевика. Зажег Федька митинг нерасходимый на выгоне.