Михаил Пришвин - Цвет и крест

– Моя точка зрения, – говорит Бобчинский, – точка зрения моя лежит левее меньшевиков-интернационалистов и правее большевиков.

– Чем Вы это доказали? – спрашивает Добчинский.

– Я это доказал на митингах.

– Слышал я вас на митингах, не нахожу, что вы левее меньшевиков,

Потом начинается спор, как о сложнейших ходах в шахматной игре. Мне кажется, что для этого дела способности математические годятся больше других. Я совершенно лишен этих способностей, но представляю себе, что если войти, то очень интересно, но как войти? Недавно я слышал, как один молодой человек, тоже совершенно лишенный способностей математических, просил своего старшего товарища назначить ему какую-нибудь партию.

– Я, – говорил он, – желал бы, Саша, чтобы это все наше русское не у нас осталось, как смутное время, а значило бы для всего мира, как революция французская. Только я не хочу французской смертной казни и русского анархизма.

Старший товарищ задумался и сказал:

– Ты, Костя, я тебе скажу, кто ты: ты меньшевик-интернационалист.

Костя очень обрадовался, вынул записную книжку, просил указать ему бюро этой партии, где бы узнать ему, как быть ему дальше, что делать…

Наш Остров Благополучия я представляю себе как выходящий из моря нужды усеченный конус, по сторонам которого в трепете живет буржуазия, а на верхней площадке стоит Смольный – дворец Дон-Кихота. Часто из Смольного я возвращаюсь вниз, домой, только на рассвете, я возвращаюсь и будто спускаюсь все ниже и ниже, и вот, на самом низу, возле булочной вижу свою старуху-хозяйку первой в хлебной очереди: во мгле осеннего рассвета сидит она на каменной ступеньке, в черном платке, неподвижная, как мертвая, и немигающим глазом смотрит на прекрасно вырисованные на дверях замкнутой булочной белые крупчатые булки и куличи старого режима, самого старого…

Не бойтесь, друзья мои провинциалы, ехать в Петербург, уверяю вас, совершенно не страшно. Чего уж, кажется, страшнее наступления дикой дивизии месяц тому назад, как если подумать об этом где-нибудь в провинции. А на деле вышло очень просто. Газет в этот день, по случаю праздника, не ожидалось, и слава Богу! сижу я, письмо пишу. Наготовил писем, выхожу на улицу опустить. Встречается мне Марья Михайловна с корзинкой.

– Идемте, – говорит, – скорее идемте картошку покупать, я знаю одно место: продают по десять фунтов.

Служит Марья Михайловна в обсерватории и с корзинкой за картошкой вообще не ходит, и о продовольствии мы с ней никогда не говорим, а тут она хочет запасы картошки делать и еще увлекает меня – показалось странно.

– Боже мой, – говорит, – да вы ничего не знаете, Корнилов наступает с дикой дивизией, через день-два мы будем сидеть голодные, у вас нет корзинки, зайдемте ко мне, я дам.

Так я узнал в первый раз об этом странном наступлении и… пошел за картошкой. Так что страшного ничего не было, только на всю жизнь врезалась в память картошка, и где теперь ни увижу картошку, непременно вспомню корниловское наступление.

С тех пор, как туман, повисла над городом опасность войны гражданской, густо повисла, определенно. Теперь уже открыто в газетах призывают к свержению правительства и о гражданской войне говорят как о неизбежном. И все-таки мы живем здесь и не хотим уезжать. Страх войны гражданской есть сложное чувство, не раз мне приходило в голову: «Как могут все эти специалисты по гражданской войне так легко говорить о ней, неужели они совершенно лишены морального чувства? И почему о войне с внешним врагом всегда на первом месте мораль, а о войне гражданской как-то весело, вприпрыжку»? Приятель мой, вообще до волосинки моральный человек, говорит:

– Ну, и поколотят сколько-нибудь, при трех миллионах жителей это будет меньше, чем в Лондоне от трамваев.

И еще так:

– Пусть даже самая страшная Варфоломеева ночь, ну, тысяч тридцать при трех миллионах – опять пустяки.

Почему он, до волосинки моральный, о гражданской войне говорит без скорби, а так весело? Потому что он по этой части специалист и рассуждение имеет верное. Он знает, что наша обывательская жизнь есть постоянная война с великими жертвами, но мы привыкли и не замечаем ее. Теперь эта война переходит в сознание, началась борьба партий, которая приводит теперь к войне гражданской. Словом, раньше война была обывательская, а теперь с учетом и с выводом, в общей социологической схеме это считается шагом вперед, и потому приятелю моему, не признающему войны обывательской, сознательная война по душе, и сам он только и ждет того, как бы скорее дошло до него, чтобы его повесили, а идеи его восторжествовали, и на этот конец в его партии заготовлено знамя с изображением чаши, переполненной кровью и надписью: «Пролитая кровь обязывает».

Таков один путь преодоления страха крови, доступный очень немногим избранникам. Массы преодолевают иначе и прямо на опыте: во-первых, не всех же задевает крыло смерти и ловкому всегда можно улизнуть. А если уж и дойдет, то к тому времени так намотаешься от всяких недостатков, от смуты всякой в голове и на рынке, что как дойдет скажешь: «Ну и вешайте, хуже не будет, валяйте!» – и с улыбкой наденешь петлю. С улыбкой шли на гильотину французы. А мы-то, читая историю, думали: «Вот герои!»

В первое время, отправляясь на войну, мы, не военные люди, до того боялись за нервы: как, я думал, смотреть буду там на «горы тел», если в обыкновенной жизни видеть не могу без содрогания ушибленного ребенка. Приезжаю на войну, в один только завоеванный город. Встречается знакомый профессор – хирург.

Господин писатель, – говорит, – для вас любопытный экспериментик!

Едем с профессором в лазарет.

– Пожалуйста, десяточек рук!

Нам дают мертвые руки.

– Теперь, господин писатель, пойдемте, постреляем.

Чудеса и страсти великие, и удрал бы, а стыдно удирать: малодушие.

Стрельба в мертвые кисти рук на близком расстоянии, в упор. Газы входят в пулевое маленькое отверстие и разрывают кисть. Фотографическое изображение дает звезду на ладони. Стрельба на далеком расстоянии дает маленькое отверстие.

Звезда есть доказательства самострела.

По пути на место применения найденного метода исследования профессор мне говорит:

Я сторонник гуманного отношения к «пальчикам» (так называются самострельщики). Комплекс социальных условий не всякого делает героем. А потому предлагаю не расстреливать их, а по излечении отправлять на передовые позиции в самые опасные места.

Так, приезжаем мы на большой вокзал, весь заваленный ранеными: тут сидят, там лежат, стонут и корчатся тысячи раненых. Сначала испытываешь легкое головокружение, как при первой качке на корабле. Но профессор, как огромный чугунный столб, и я как будто держусь за него. Мы не обращаем внимание на тех, кто с разбитой челюстью и болтающимся языком беспрерывно мычит, кто лежит с закрытыми глазами и пальцами одной руки мнет и мнет какую-то бумажку, кто по-детски кричит, кто по-женски визжит. Мы с профессором подходим только к «пальчикам».