Михаил Пришвин - Цвет и крест

Встречаются мне по пути два славных мальчика, постарше и вовсе маленький. Спрашиваю того мальчика, который постарше, за кого бы он подал свой голос. Мальчик отвечает:

– Одни подают за землю, другие за волю, третьи за свободу, четвертые за хлеб, пятые за мир, шестые..

– Да, ладно, – говорю, – ты за кого?

– Я бы, – отвечает, – подал за того, кто купил бы мне маленькие часики.

Другой мальчик, вовсе маленький, сказал:

– А я бы свой голос подал за Урсика, за нашу собачку.

– Урсик, Урсик! – закричал.

И прибежала славная черная, лохматая собачка.

– Вот, я за Урсика.

Сразу меня осенило: раз непартийный человек, значит, как маленький, мне надо подавать не за список, а за людей, хорошо знакомых, надежных, как мальчик за Урсика.

Только подумал об этом, вижу, на заборе наклеены афиши с портретами хорошо знакомых людей и под каждым портретом написано о заслугах этих людей перед нашим отечеством, все люди эти прямые, честные, образованные, неглупые. Мальчики вместе с собачкой проводили меня до Реального училища, и я там подал голос свой, как за Урсика, за список № 1.

По-своему тоже голосовала квартирная моя хозяйка, женщина мрачная, губастая, с перекошенным ртом – страшного вида. Революцию она считает просто разбоем, каждый день, как и до революции, молится за царя, считая, что раз он жив, значит, царствует. Красногвардейцев она называет «шатия-братия» и считает их изменниками и продажными людьми. Так прямо им в глаза об этом и говорит, и они ничего: считают за сумасшедшую. Когда ей принесли избирательные списки, она спросила:

– Который за царя?

– У нас, – отвечают, – республика.

– А, республика проклятая!

И расшвыряли списки по комнате.

Сегодня, в день выборов, она одумалась, собрала листки и спросила:

– Которые в Бога веруют?

Ей указали на список приходских священников, № 12. И она пошла голосовать за них, но мало того, вывела из богадельни девяносто верующих старух и всех научила голосовать за тех, кто в Бога верует.

Как ни унизительно это голосование, когда одна из партий стоит над душой с пулеметом, как волк у стойла овчего, и требует, чтобы смирен был человек, как овца, а все-таки проголосовал и будто разговелся, возвращаюсь домой с облегченной душой. Конечно, дома ожидает меня посылка с сухарями, пшеном и коровьим маслом. Размочил я сухарь в чаю, и какой сухарь! Из той ржи сделан сухарь, которую я своими руками из лукошка сеял, и землю пахал своими руками, и косил, и возил, только уж на мельницу зерно свезли после меня. Стал я есть сухарь и прислушиваться к себе: не пройдет ли пережитое летом теперь в каком-нибудь ясном и полном своем значении. Но так густо время, так много всего, что не мог я ни на чем на одном сосредоточиться. Только вспомнилось почему-то про овец. Вычистил я раз одно стойло и перегоняю сюда овец из грязного. Станет у порога чистого стойла одна овца, подумает что-то, покажется ей как-то не так и назад, и как передовая овца назад – шарах! все в грязное стойло. Раз, и два, и три так, измучился вовсе с глупыми овцами и вдруг, с досады, хватаю одну овцу, швыряю в новое стойло и сейчас же все овцы – шарах! в новое стойло.

Вспомнилось мне это после выборов и так молюсь я о человеках:

– Господи, схвати одного и перешвырни, как я передовую овцу, в новое чистое стойло.

14 ноября

Пришел сегодня ко мне простой человек и такими словами сказал о нашей беде:

– Цари наши не думали о человеке, их дело было собирать вокруг себя как можно больше земли и морей. Задавила земля человека, и вдруг он встал, встряхнулся, и царь пал. Тогда все бросились разбирать по карманам рассыпанное царство, а то, из-за чего свергли царя, про человека забыли. Так и осталось славное русское царство на время и без царя, и без земли, и без человека.

И еще сказал мне гость:

– Смирение русского народа достигло последнего предела, оно перешло по ту сторону черты, за которой нет креста: народ отверг и цвет свой, и крест свой и присягнул князю тьмы Аваддону.

– Что же нам делать? – спросил я. Он ответил:

– Нужно собирать человека, как землю собирали цари.

– Французского? – спросил я.

– Нет, нашего, русского человека, в русском, думаете, нет человека – есть! только теперь он невидимый.

16 ноября

Он вошел одновременно с моим приятелем, и я подумал, что тот ввел его, усадил неизвестного в кресло, и – что значит влияние чужого человека! – разговор наш от искусства сразу перешел почему-то на политику. Разговаривали, конечно, о том, кто виноват в корниловщине и, значит, в большевизме нынешнем, Керенский или Савинков.

Раздражало меня, что гость мой весь этот сложный исторический факт хочет понять как-то нижним чутьем, что ему более важно знать, в какой комнате находился Львов, когда Керенский по телефону разговаривал с Корниловым, чем непосредственная психологическая догадка нас, современников и участников.

– Никто не виноват, – сказал я, – один хотел спасти Россию, опираясь на демократию, которая вся в трещинах, и провалился в трещину, другой сказал: «Я спасу Россию!» – и запутался в сетях, всюду расставленных на случай появления чуда и возникновения нежданного «я».

– Оба хороши! – оборвал меня гость, – но мне нужны документики, так вы, стало быть, ничего не знаете…

Раскланялся и вышел.

Сейчас же спросили меня, кто это был. Я не знал, и тот, с кем он вошел, тоже не знал, и как его фамилия, и чем занимается, и зачем он приходил, – никто ничего не знал. Переглянулись, накинулись на меня: как это так, да можно ли пускать, такое ли время.

Из всего, что говорил неизвестный гость, выходило разное, одни поняли, что это большевик, другие – сотрудник Родзянко, третьи вспоминали, что он ссылался на свои занятия в Исполнительном комитете, четвертые – у кооператоров.

Кто же он такой?

Ответ давно вертелся в уме и вдруг соскочил с языка:

– Фараон!

Очень возможно, что это не был «фараон», но создалось настроение совершенно такое же, как во времена уже забытой нелегальной жизни. И будто посетил нас очень хорошо знакомый покойник и, вложив наши персты в свои раны, сказал, что воскрес и ныне жив.

Восемь месяцев этого не было и теперь стало, как раньше, и восемь месяцев, будто восемьсот лет прошло. Пусть это не фараон, но если мы так чувствуем себя, то значит, он воистину воскрес и всюду является, и контрреволюция, незаметно для нас, уже совершилась.

Кто-то из нас сказал:

– Вот, вероятно, и царь как-нибудь так же просто явится в незакрытую дверь, без рекомендации и непременно пешком, потому что место, в которое привели нас большевики, как раз и есть то самое, куда царь пешком ходил.