Михаил Пришвин - Цвет и крест

Цвет народа – лицо его. Не цветет наше время. Потому не принимаю служения и крика во имя безликого, не беру винтовку красногвардейца, и если судьба мне выбор дает сделаться красногвардейцем или утонуть за бутылкой вина в мерзлой воде погреба, нырну на самое дно.

Сегодня барыня повесть прислала, развернул:

«Что такое, – думаю, – зима, а вся рукопись мухами засижена, должно быть, еще летом где-нибудь в деревенской избе мастерила». Присмотрелся к мушиным точкам, а это все многоточия. И ничего написано, только читать из-за этих мух невозможно.

Так у нас и вообще в нынешней литературе: талантов бездна, а меры нет, и добра хочет писатель своими точками, и никакого добра не выходит, все, будто мухами засижено.

Встретил на улице одного беллетриста, хочу у него попросить рассказик и побаиваюсь, кажется он мне меньшевиком интернационалистом: челюсть крепкая, вид благоразумный – тоже почему-то нас, приверженных к худому нашему измызганному отечеству, называет мещанами. Осмелился я, а он:

– Как у вас с гонораром?

– Для вас, – отвечаю, – выпрошу, а направление вас не стесняет?

– Ничего, я без направления.

– Кто же вы?

– Я художник!

Правильно, по-моему, только холодно сказал, не как у настоящего художника: «Подите прочь»! Холодно сказал, вспомнились слова моего дядюшки: «Не пей из колодца, пригодится плюнуть» и еще его же о сладком: «Не на всякое сладкое можно сесть мухе».

Пригрел я одного поэта – есть у него какое-то дарование и очень бедный человек: пусть, думаю, упражняется. Пишет он день, пишет два – бац! вижу его на враждебных подмостках. Меня к допросу, я к допросу поэта.

– А вы разве не замечаете время? – спрашивает мой поэт, – под нами теперь становится одинаково.

– Где под нами?

– Пласты сдвигаются: почитайте теперь «Новую Жизнь»!

Читаю день, другой, третий «Новую Жизнь» – удивительно! Каждую статью можно поместить в «Воле Народа». Как же так, почему? Или, правда, под нами пласты сдвигаются? Вот и Горького собираются заточить разбойники в Смольном. Значит, никогда не поздно раскаяться, никогда! Горького заточить! Сердце мое умиляется, мое сердце слагает акафист разбойнику благоразумному.

12 декабря

Первое письмо, которое прочел я сегодня в редакции, было от Ордена Иисуса: «Благословляя венок Иисусовых занятий, орден Иисуса повелевает людям немедленно прекратить все занятия, явно противные слову и духу учения Иисуса Христа, особенно: злые и грязные мысли, слова и дела, человекоубийство, кулачное право, погромы и укрывательство хлебных запасов».

В то время как я читал, в редакцию вошел матрос балтийского флота и требовал выдачи одного сотрудника, а другой матрос стал у двери на караул и вынул револьвер.

– Я член Учредительного собрания и старый революционер, – говорит редактор.

– А я, матрос и комиссар, знаю, какие вы революционеры!

В следующей комнате писатель с не принятой рукописью говорил:

– Знаю, почему не принимаете: кадетствуете!

Сотрудник отвечает автору:

– Что значит «кадетствовать»? Я говорю, вам надо учиться и знать, какими буквами вы пишете.

– Я пишу русскими буквами.

– А я говорю: арабскими!

С письмом Ордена Иисуса я вхожу к редактору, где большевик стоит с револьвером, и к сотруднику, где спорят о буквах, и приказываю: Орден Иисуса повелевает вам немедленно прекратить все занятия, противные слову и духу Иисуса!

Не слушают. Обращусь к Ордену Иисуса научить меня так повелевать, чтобы слушались обе ненавидящие друг друга стороны.

12 декабря

Волны.Все представляется, как волны.

Ударили волны о гранит, смыли царственных птиц, неведомо куда разлетелись хищные орлы.

Бушуют волны, не дают никому садиться на утес… Но скоро волны уймутся, и птицы опять налетят.

А волны снова возьмутся незаметно гранит подмывать, самое подножие власти, и пока не подмоют и не примут власть в недра свои, до тех пор ничего и не будет особенного.

12 декабря

Спиридон – солнцеворот.

Она как друг такой, какого у меня нет и не было, и я понял, что это не роман был, а поиски человека…

Когда я лично переживал такую же смуту, какую теперь переживает Россия, мне было так, будто люди вокруг меня стоят неподвижные, а все мы, кто задел свое сердце, кто наколол свою душу, бежали, натыкались, как слепые, сумасшедшие ежики в лесу, на неподвижные стволы деревьев.

Знал ли я, что еще долго буду жить, – и теперь никто не знает.

Так было мне, будто в лесу я густом, и разум подсказал мне единственный путь: обходить неподвижные стволы и привыкать жить между деревьями, не думая о том, чтобы сдвинуть их. В лесу этом я, как ежик, устроил себе гнездышко и жил кое-как, и нажил себе разум лесной, и порос снаружи колючками.

Теперь случилось так, что извечно неподвижные стволы лесных деревьев заходили, а мы все, кто двигался, залегли в свои норки и смотрели на них, вспоминали, как в прошлом то же самое было в нашей личной душе.

Продолжить: о России.

Проверяя вселенную, сторожевой ангел на седьмом небе заметил светлое пятно в черном тройном кольце и стал спускаться искать место, где нужно исправить повреждение.

Начиная с известия в деревне о смерти Александра II изобразить революцию по своей жизни: Дунечка, Илья Никол, и др.

Девочка Катя и мечта ее о севере и юге – куда убежать? На юге и смерть – любовь прекрасная в море. А собачку не брать, собачка не может дожить до прекрасного. Морфий тоже не надо – без морфия, а чтобы легко было и ясно.

(Вложить Козочке, соединить с «Подзаборной молитвой» и так с решением пустить ее жить).

И еще так: теперь будто движется быстро, безумно, с разумом все на месте стоит, а теперь все безумно мимо.

15 декабря

С Северного фронта приехал знакомый офицер, рассказывал про свою армию, самую большевистскую, и про свой полк, самый большевистский в армии. Как только вышло от Крыленки, что можно домой уезжать, первые уехали все, кто вел пропаганду большевизма, и полк остался без водителей. Вот тогда объявили выступление против Каледина. А полк, покинутый зачинщиками, отказался, и весь большевизм его словно сдунуло. И все бы разбежались домой, но тут выгодное дело началось: торговля с немцами. Бойко пошло, при удаче солдат выгонял рублей четыреста в день на коньяке. Сюда больше коньяк идет и мелочь всякая: кожи, зажигалки, трубки. Туда – мыло. Так и военное дело, и социализм исчезли совершенно в торговом обороте, крутилась, дымилась начиненная бомба, разорвалась, и нет ничего: над плоским местом последний дымок расходится.

Напомнило мне это пережитое в деревне. В июне, перед рабочей порой, тоже завелись у нас большевики. Стали поговаривать, что у С. в имении хранятся пулеметы и что нужно их поискать. Знаем, какие пулеметы! Пойдут за пулеметами и попадут на винный завод. Перепьются и тогда всем нам, хуторянам, капут. Живем возле этого спирта, как у самого края горы огнедышащей.