Михаил Пришвин - Цвет и крест

– Слава Тебе, Господи! – перекрестилась Татьяна Одинокая.

– Мальчика мне показала, Татьянушка, – продолжала Марфа. – И было мне искушение: приходит сам начальник в избу и деньги дает мне за Ивана-Осляничка, большие деньги. «Это, говорит, не Иван, это Христофор, у него не ослиное было лицо, а это он у Господа выпросил себе ослиное. Ну, уж нет, говорю ему, батюшка, по-ученому, может быть, и Христофор, а по-нашему Иван-Осляничек обидяющий». И как только это вымолвила, вспомнила сон – и отошло искушение.

– Слава Тебе, Господи! – опять перекрестилась Татьяна Одинокая.

– После искушения приходит ко мне мой бешеный, пьяный-распьяный, прости Господи, царство ему небесное.

– Пером землица! – промолвила Татьяна Одинокая.

– Подавай, – кричит, – корову, пропью! – Я коровушку перед тем в хлев спрятала: он давно добирался до Зорьки. Спрятала я коровушку, а она, как услыхала, что он бьет-то меня, и зареви: немо так, немо заревела. Побежал он туда и вымя ее вырезал, и выменем хлоп меня по лицу.

– Окаянный!

– Господи, Боже мой, – молюсь я, – Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою. – Твержу молитву, хочу свечку поставить Ивану-Осляничку, а рука-то тянется к Воину.

– К Ивану Воину тянется.

– К нему тянется. И раз, и другой раз не принимает, а я все твержу: «Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою».

В третий раз принял свечу. Стало мне светло на душе и радостно.

– Снял обиду?

– Снял, Татьянушка, обиду, а за обидой-то страсть приходит: несут его.

– Мужа?

– Стефана несут. Какой бы ни был муж, а муж: жалко. Ручки у него золотые были: трезвый муху не придавит, пьяный – весь в диаволах. Положили его на куте и ушли, я свечку в головах поставила, думала: кончился. И только я свечку поставила, он открывает глаза и покойницким голосом говорить мне: «Я еще поживу». Встает с лавки, идет ко мне…

– Покойник?

– Вот уж и не знаю: впала в беспамятство, а как опомнилась, он возле меня на полу мертвый лежит.

Марфа наклонилась к Татьяне и тайну свою, страшную, мучительную тайну прошептала ей на ухо.

– Для чего водица? – спросил в это время старец последнюю перед Марфой женщину.

– От мужа, батюшка, муж дерется.

– Муж дерется, – повторил старец, – надо терпеть.

– Терпела, отец мой, терпела, знает Господь да темная ночь, как я терпела, мочи нет.

– Мочи нет.

– Прости, батюшка, утопиться хотела.

– Что ты глупишь!

Женщина стихла.

– Сказывай!

– Перед Светлой заутреней приходит ко мне…

– Ну, приходит к тебе.

– Перекрестись, говорю, немытое рыло, время ли теперь: Господь во гробе лежит.

– Хорошо сказала, правда твоя!

– А он самосильно лезет. Собралась я с последним и спихнула его. Охнул и пошел вон из хаты.

– Напрасно так. Не властна жена мужу отказать. Ты откажешь, а он другую найдет; ты же виновата будешь.

– Ну, сказывай.

– Стало мне жалко мужа, вышла а на двор, а он…

Прости, батюшка, вымолвить страшно.

– Сказывай.

– А он с телушкою…

Старец опал в лице, ушел в себя и вернулся с ответом.

– Женщина, на ком хочешь вину искать? Зачем ты ему отказала? Не властна жена мужу отказать.

– Судьба моя горькая…

– Судьба твоя с пьяницей жить. Что же делать? Надо терпеть.

– Терпеть, батюшка.

– Уши не растут выше головы: против судьбы не пойдешь. Он скажет, а ты перемолчи.

– Так, батюшка.

– А если муж скажет слово, а жена десять, так уж тут мало хорошего. Ты женщина, тебе надо терпеть. Судьба твоя такая. А пьяному нет судьбы.

– Пьяный весь чужой.

Старец благословил и отпустил жену пьяного мужа, но она не ушла.

– Есть еще что? – Да, батюшка, та телушка бутеет.

– Корову продай мясникам, – зашептали вокруг женщины, – это бывает; у нас тоже причинала корова от свекра.

– Для чего водица? – спросил старец Марфу, последнюю женщину.

– Видела я, батюшка, сон: приходит ко мне в сонном видении Богородица и говорит мне ласковым, хорошим голосом: «Марфа, будет тебе искушение – не искушайся. Будет тебе страсть – не стращайся. Обида будет – не обижайся. А после обиды и страсти будет тебе женское счастье». И показала дите, мальчика.

Марфа все рассказала.

– Женщина! – молвил старец, – не ложен твой сон. И ничем ты не мятись, и не пугайся покойником. Нужно ему было. Нужно ему было семя человеческое на земле оставить. Туда ему нельзя было взять.

Старец помолился и общим большим крестом благословил всех и все; и больную грудь женщины, и больную курицу, и жениха с невестой, и старушек-бобылок, добрых и жадных, и коров, и телят, и поросят, и Татьяну Одинокую, и Марфу, и будущее дитя ее, семя человеческое.

Не так давно еще возле Семибратского кургана был хороший лес. Теперь от него осталась только небольшая заповедная рощица. Богомольцы, проходя этой рощей в монастырь, охорашиваются, оправляются, и после них к Петрову дню вырастет знаменитая семибратская земляника. К сенокосу схлынет простой народ, в монастырь приезжают господа, гуляют по роще и не нахвалятся душистой земляникою.

Редко кто из этих господ пойдет на совет к отцу Егору, а если кто, наслышанный от народа о прозорливом старце, посоветуется – выходит неловко: на все умные вопросы господ отец Егор отвечает доброй, растерянной улыбкой, принимается искать в келье какие-то дешевые книжки, листки, крестики, всем этим наделит, поцелует в плечо и отпустит с миром.

– Молитвенный дар! – почтительно вслух говорят о Егоре монахи, провожающие к нему в келью господ.

– Нет у него дара рассуждения, – думают про себя монахи, видя недовольных господ.

– Простенький! – говорят образованные люди.

Чистых гостеньков монахи ведут к Егору только по их просьбе, от себя же всегда советуют для беседы сходить к отцу Леониду. Вот кто может разговорить и разутешить, вот у кого великий дар краснословия и рассуждения, вот у кого золотые уста.

– Он у нас многограмотный! – гордятся Семибратские монахи отцом Леонидом.

Веселая горка, где стоит келья отца Леонида, вся в цветах, и вид на город и реку почти такой же чудесный, как и от Семибратского кургана. На Веселой горке веселая трава, веселые цветы, веселый садик и даже сосны смотрят не угрюмыми вещими птицами, а тоже веселые, и монахи в шутку зовут их «мироносицы отца Леонида». Весною цветут на Веселой горке тюльпаны, гиацинты, жонкилии, летом ремонтантные розы, осенью астры и георгины и в ту пору, когда всякий цветок, убитый морозом, склоняет головку, на Веселой горке, не унывая, цветут бессмертики.

«Мой Сион» – в шутку называет отец Леонид город Белый. Все цветы на Веселой горке – дар Сиона: благодарные дамы во все времена года убирают Веселую горку цветами.

Теперь отец Леонид остарел, лежит больной на своем клеенчатом диване, возле дивана стоит тележка, и в ней больной выезжает в другую комнату давать советы по старой памяти посещающим Веселую горку дамам, ровесницам отца Леонида. Старость и болезни изранили тело отца Леонида, но голова его по-прежнему свежая. Будь вечный день и постоянно будь новые люди возле старика, он, как бессмертик, остался бы вечно живым, но безлюдие, ночь и тишина томят его: кутается, зябнет, заснуть не может, и мысли скрипят, как жернова без муки.