Михаил Пришвин - Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

Увидав издали озеро, гусиный царь послал двух быстрых гусей лететь вперед, – осмотреть место для долгого приятного отдыха. Трепеща крыльями, как прясточки, остановились два быстрых гуся над озером, окруженным золотыми лесами.

Кто видел их тут стоящими в воздухе над озером? Кто слышал, как они друг с другом советовались?

Солнце взошло.

Гуси золотые вернулись к летящим усталым товарищам и сказали по-своему:

– Прекрасно синее озеро в золотых краях.

Светлое лесное зеркало, озеро Крутоярое, от множества отдыхающих на нем осенью птиц перестает отражать в себе высокую белую церковь села Верхний Брод и все четыре холма, окружающие озеро. Тот холм, где стоит Верхний Брод, самый высокий и сверху донизу лыс. Второй весь покрыт светлым березняком. Тут родится великое множество белых грибов. Третий холм покрыт старым, запущенным парком, и наверху его большая полянка с домом, где некогда жили господа Верхне-Бродские. Теперь лето и осень здесь проводит барин, по прозвищу Принц, любитель охоты и старинного барского житья. Между третьим и четвертым холмами в озеро стекает светлый ручей, и на нем лежат кладочки. По той стороне кладок, вверх за ручьем, поднимается белая славная тропинка. Как ручей, так и тропинка: спрячется тропинка в ракитовом кусту – и ручья не видно в траве, только осока шевелится да снегирь, птица радости, насвистывает; ручей сверкнул на солнце – стрельнула тропинка под соснами; дальше и тропинка, и ручей исчезли в большом лесу, и слышно только, что кипит большая радость там.

Четвертый холм спускается не в большое озеро, а в узкую ленту воды – озерный хвост, где кучками торчат камыши, будто нечесаные головы водяников. Тут, в хвосте, вся перелетная птица останавливается, и рыба забегает большими стаями. Тут, на берегу, приютился Степан Желудь, рыбак и охотник. Половина его избы белая, новая, половина черная. На вечерней заре, когда станет вовсе темно и когда в воду спрячутся даже и те кучки камышей, похожие на косматые головы, долго виднеется белая половина Степановой избы; она последняя скрывается. Белая скроется – в черной ненадолго появится огонек. Месяц оглядится – белая снова покажется. В ночь темную все так простоит невидимо.

В белой половине Степановой избы на время птичьего перелета в прежнее время съезжались охотники. Теперь, когда Принц поселился, охоту запретили. Принц, пожелавший сделаться охотником и жить, как в старину жили настоящие господа, был охотник жадный и оберегал для себя птицу строгими законами. Но как только он поселился здесь и запретил охоту, птицы все меньше и меньше стало прилетать на озеро.

– Не охотники переводят птицу, не в них дело, – уверял барина Степан Желудь.

– В ружьях, – говорил Принц. – Охотники и прежде были хорошие: в ружьях дело.

– И не в ружьях, – прищуривая свои насмешливые, узкие, но зоркие глаза, говорил Желудь. – Как нынешние мастера ни старайся, за прежних не сработают.

Принц вспоминал, что лучшее свое ружье он нашел в старинном доме господ Верхне-Бродских, и молча соглашался с Желудем.

– Так отчего же птицы становится меньше? – спрашивал он в раздумье.

– Бог знает, всего меньше становится, все слабеет: летом жар не тот, зимой снега меньше, земля не родит, господа перевелись настоящие, вот и птицы стало меньше, улетает.

– Куда улетает птица, куда девается? – спрашивал барин, пожелавший сделаться охотником.

Никогда бы не спросили так Степана прежние господа – настоящие охотники: те сами это знали и не делали мужику лишних вопросов. Сбитый с толку Степан ничего не отвечал на странный вопрос, а только повертывал свое желтое, желудиное рябое лицо в ту сторону, куда птица летит, и смотрел зоркими глазами вдаль, где лугом бежит белая дорога.

– Улетает туда! – показывал рукой Желудь.

– А весной возвращается назад, – говорил Принц, – отчего же ее меньше?

Желудь долго почесывал свой живот, соображая:

«И как это может быть, что птица улетает и вертается, а на озере ее меньше становится?»

– Нет, – говорил наконец Степан, – весной птицы меньше, оттуда она не вся вертается. Вон грачовник, – указывал своей лапой Степан за озеро, – все поле черно от грача. Бавятся [44]в поле и старые, и малые, и дедушки, и бабушки, и внучата, и здоровые, и больные, и вовсе хилые. А завтра морозы притякнут, бавиться нечем будет, – весь грачовник поднимется и улетит. Где же больные и старые? Кошка в дрова уходит помирать, язва [45]– в нору, а куда птица летит помирать? Туда! – указывал Степан в заозерную лесную синюю даль. – Там у них кладбище, – говорит Степан, и на его рябом желудином лице показывается что-то вроде улыбки, закрывающей и вовсе его зоркие глаза. – Птичье кладбище…

И так это скажет Степан, что уж и не поймешь: смеется он над барином или вправду верит, что в теплых краях есть настоящее птичье кладбище.

У Принца робкие, пустые глаза, как у малолетних обреченных детей, уши без мочек, лоб уходит назад и далеко впереди всего лица на длинной нижней челюсти висит рыжая бородка; по глазам – дитя слабое, по бороде – бодливый козел. Принц взял сюда с собой великолепные вещи для устройства старого дома, но вещи стоят в доме чужими и ненужными. В старом саду он проложил новые дорожки и к диким яблоням привил райские сорта. Но дорожки в саду, как новые вещи в старом доме, были чужими, райские сорта не привились на диких яблонях. На стенах Принц развесил дорогие ружья, но лучше всех из них оказалось все-таки старое длинное ружье Павлика, последнего в роду Верхне-Бродских. За убитую птицу в своих владениях Принц назначил штраф и везде поставил столбы с черными дощечками и охранительными надписями.

Охотники перевелись, но и птицы стало меньше…

Желтый, ржавый, почти черный источник бежал с холма, где жил Принц, и на пути ручья к Черному виру вырастали лопухи, чертополох и чертова теща. Тут водились самые старые, лохматые черти, и ни один пастух не даст тут напиться скотине: вода мертвая.

«Человеку дана одежда, – размышлял Степан Желудь при наступлении холодов, – зверю дана шуба, овце – шерсть, птице – перья, а бездушной твари: змее, ящерице, медведке – ничего не дано».

Степан жалел бездушную тварь и никогда не убивал ящериц, медведок, даже змей.

– Как же змею не убить, укусит, – спорил со Степаном Желудем другой Степан, по прозвищу Муравейник.

– А так, – отвечал Желудь, – идет змея – обуйся. Идет – и бог с ней, пусть идет; не к нам ее бог благословил, она не виновата. Убьешь муху – десять мух укусят, а не трогай – всякий зверь будет мил.

Такой был Степан Желудь. И, зная его, никто не удивился в селе, что отрок Алексей пришел не к кому другому, а к Желудю.

Поздней осенью, когда на землю уже легли белые кружева, а в воздухе перелетали белые мухи, к Желудю в избу вошел не человек, не зверь, не рыба, а так – бог знает кто: у носа и рта напутано не разберешь что, как у медведки, а лоб высокий и глаза большие, черные, отдельно от всего стоят, поясок на рубахе, будто у медведки переслежинка.