Михаил Пришвин - Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

– Поправляешься, бабушка?

– Поправляется, поправляется, – говорят супруги, – молится, чтобы господь веку прибавил, вот и поправляется.

– Вымыли?

– Вымыли. И духу-то, духу-то что было, не приведи господи! Теперь весь.

«И все это сделал новый закон!» – хочу я обрадоваться. Но Никифор тянет меня за рукав в сторону и шепчет:

– Помолчите…

– Что такое? – спрашиваю я, выходя с ним на улицу.

– Разнюхала, – говорит он, – про закон, ужимается, чуть что – я, говорит, уйду.

– Да разве она может ходить?

– Вона! Рысью! Я, говорит, уйду от вас, ежели вы меня не будете слушаться, поднимусь и уйду.

– Надо слушаться.

– Да теща-то какая. Когда бы она с пониманием, а то чуть что – я, говорит, уйду. И очень просто, что уйдет: манят. А ведь как плоха-то была, все суставы были видны, поди вот! Вот только бы допытаться бы нам новый закон. Может, и уйти-то нельзя.

– Барин, – догоняли нас какие-то мужики, – сделайте милость, скажите, где ходатайствовать об «уключении земли».

Рассказывает подробно, как «моряк» [46]Афонька в кабаке пропил ему надел за две бутылки.

– За две бутылки?! – изумляюсь я. – Да куда же он сам-то денется?

– Вот и он меня спрашивает: «Куды же я-то денусь?» А я ему говорю: «Дурак, да ты же – моряк, на что тебе, а глядь ты издохнешь». Ну, он и пропил. Барин, нельзя ли меня уключить?..

Я ему это советую. Он благодарит. И последнее, что я вижу, уходя из деревни в поле, мужика с шапкой, волшебную избушку с лошадиной головой. И последнее, что я слышу: «Барин, сделай милость, уключи».

Наш путь по берегу реки. Навстречу нам идет длинный худой мужик с такою же длинной и худой собакой. Шел, шел и вдруг как провалился. Посмотрели, а он уж внизу достает какую-то дрянь из воды…

– Гляжу, – рассказывает он нам, – верша плывет. Хотел поглядеть: не с рыбой ли? Нет, пустая и дырявая.

– Ну и худа же твоя собака!

– Собака-то… Да я сам худее собаки. А вот вы как дюже жирны, так у вас и собаки жирные. Ваши собаки, сказывают, десять мужиков стоят…

– Ну, когда это было?.. Расскажи лучше про новый закон.

– Да, скажите на милость, закон, что это такое? Я рассказываю о законе. Говорю: кто посильнее, скупит наделы и будет хозяйствовать хорошо, клевер сеять и все…

– А те куды же денутся?..

– Те… переселятся.

– А-а-а! Вот! Ну, так и мы думали, что переселятся.

И заливается смехом. Он даже мой серьезный ответ «переселятся» принимает за иронию, становится откровенным, шепотом спрашивает, не из ораторов ли я…

Есть какие-то ораторы, узнаю я новую народную легенду. Пришли наконец настоящие головы к народу и говорят: наступает третье освобождение. Первое освобождение было от кнута, второе освобождение от красной шапки и третье будет освобождение земли.

– Есть хорошие головы на Руси, – говорит мужик, – да ноги-то плохие…

– Чьи ноги… Ораторов?..

– Зачем, ораторы – те хорошие, мы плохие, ноги плохие, не поддержали, кого повыдали, господа опять одолели. А закон-то мы знаем зачем: хотят крестьянское общество стравить, а потом всех по одному и переловить.

Мы остановились под деревом закурить, и вдруг кто-то кашлянул и крякнул за кустами. Посмотрели, а там на камне сидит мужик в белой рубашке, серьезный, строгий, похожий скорее на фабричного, чем на мужика. В руке у него красный кисет; насыпает «цигарку». Лошадь усталая, прямо в оглоблях повалилась на пашню, щекой легла в теплую рыхлую борозду; глаз ее, кровяной шарик, горит на солнце.

– Все еще сохами пашете? – завожу я речь.

– А то плугом… Пара тут! – машет он рукой. И сам начинает речь о новом законе. – Хорош закон, мочи нет хорош. Мы плохи, а закон хорош.

«Наконец-то, – радуюсь я, – встречаю довольного человека». И так это непривычно слышать у нас, где без разбору бранят все, что исходит от господ.

– Чем же он хорош?

– Всем хорош. Первое, что земля божья. Это дюже хорошо.

– Как! Земские начальники теперь говорят: земля божья!

– За-ачем земские? Ораторы!.. Вот и мы так думаем. «Грех, – говорим барыне, – за землю такие деньги брать». – «Это, – кричит, – не ваше дело, я перед богом отвечаю». Поди вот! А коли чуть коснется – грех да грех. Да что, господа, похоже старый-то бог на печке помирает, лежит, да и стонет: «Ох вы, озорники, ох вы, озорники». Шабаш! Теперь народ проглянул, новый закон.

– Куда проглянул-то? Все зажато..

– Ужатие великое, но рано ли, поздно ли, придет час: лопнет. Ну, поднимайся! – кричит он лошади.

Лошадь медленно поднимает голову, оглядывается и опять кладет ее в черную борозду, и опять горит на солнце красный кровяной глаз.

– Полодни бегут! – говорит мой спутник, указывая рукой на колеблющиеся струйки прозрачного пара у земли. Так называют у нас весеннее марево. Земля дышит теплым дыханием, и все в нем колышется, все опрокидывается. Перед нами – целое море воды, и по нему ходят большие черные птицы.

– Грачи?

– Нет… Мужики жеребьями попутались, делятся.

Целая деревня высыпала на поле. Старый дед сидит на камне; возле него еще два-три человека, курят трубки. А те, которые делятся, все повторяют: моть, моть. Когда я вижу много крестьян у земли, то всегда думаю: есть в земле что-то унижающее человека: чем ближе к ней, тем более ссоры и заботы. Все это так ясно видно простым глазом: пока будут эти мелкие полоски, всегда будут драки и ссора. Нужно непременно оторваться от земли, чтобы возвыситься до настоящего общинного духа.

Делюсь своими размышлениями с дедом.

– Верно! – согласился он, не понимая меня. – Нужно, чтобы земля была вся вообще, чтобы всем одинаково, потому она не человеческая, а божья, она – мать всем: и царям, и королям. По-настоящему нужно бы акциз на землю.

– Акциз, акциз! – подхватывают другие. Другие мужики услышали «акциз» и тоже идут к нам, и все галдят:

– Верно, первое средство – акциз.

– Какой акциз? Что такое? Обыкновенный? Как на водку?

– К-а-а-к на водку!

– Не понимаю: ведь мы и теперь же платим налоги.

– Теперь неравный акциз: мы – чижолый, господа – легкий, а нужно всем равный.

– Погоди! – перебивает дед. – Примерно: ты – доктор, я – мужик. Ты приходишь в контору и говоришь: «Милостивые государи, я не могу землю пересилить, я имею свое рукомесло, я – доктор, хочу лечить». А на тот случай я в конторе, и у меня земли не хватает. «Милостивейшие государи, – говорю я, – с превеличающим удовольствием готов платить акциз, и землю пахать, и доктора кормить, а он за то пусть моих деток лечит на здоровье».

– Верно; что верно, то верно, – соглашаются другие мужики. – Акциз – самое справедливое. Достоинство, наука, – бог с ней, а земля – наша мать.

– Мать?

– Как же земля-то?