Михаил Пришвин - Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

– Кто сжег караулку? – спросил я прямо Никиту.

– Руки, ноги не остались, – хитро улыбнувшись, ответил старик.

Мы сидели с ним под березкой с молодыми блестящими листьями, похожей издали на сказочный зеленый фонтан.

Никита считался у нас самым умным человеком в деревне, он политик и, как преобладающее большинство политиков, лукав. Просто говорить с ним нельзя. Мой вопрос был совсем неразумен.

– Обеими ногами ступаете, – посмеялся надо мной деревенский умница и замял разговор о караулке.

Поговорили о переселении в Сибирь. Мы оба там были: он ходоком, я – как любопытный, и оба пришли к одному твердому заключению: «Ехать туда нужно с капиталом и человеку сильному, а потому в наших местах разговаривать о переселении и смущать народ – дело очень вредное».

Мое полное единение в этом вопросе с ходоком подкупило Никиту; он спрашивает:

– К добру ли делюция?

Я уже слышал это нелепое, но замечательное по своему образованию слово. Оно происходит, с одной стороны, от слова «революция», а с другой – от насильственного деления земли при отводе и укреплении участка. Это – не освященный временем и общепринятый «передел», а насильственный раздел: делюция.

– К добру ли делюция? – спросил Никита.

Я не хочу ступать «обеими ногами» и прошу высказаться самого Никиту.

Ему кажется, что к добру: он, глава большой семьи, укрепляет за собой землю, младшие его почитают, как и в старое доброе время, и хозяйствовать на одном участке лучше: не будет чересполосицы. Я одобряю Никиту, говорю ему в тон: как хорошо будет то время, когда все такие умные, как он, укрепятся, а глупые, как Афанасий, разбегутся. Вот тогда крепкий земле крестьянин и станет помогать во всем правительству…

– Нет, погодите… – не выдерживает Никита.

– Да как же, – говорю я, – дело ясное…

И продолжаю развивать свою мысль. Никита одобряет, но, как только подхожу к правительству, перебивает и говорит мне: «Погодите…»

Так я дошел до пределов мудрости Никиты и, когда явно увидел его смущенным, огорошил вопросом:

– Зачем сожгли караулку?

– А зачем, – ответил Никита, – арендатор поставил ее на земле вашей тетушки?

– Вам-то какое дело!

– Нет, это наше дело, – ответил Никита, – он нонче избу поставил, а завтра сарай выстроит.

– Что же, если с согласия тетушки, земля же не ваша…

– Нонче не наша, а завтра, может, и наша будет. А он строится. Мы же для вашей тетушки и стараемся, оберегаем ее…

Никита все это сказал лукавыми штучками, и я, конечно, всерьез его речей не принял.

Арендатор нашего сада и огорода лебедянский мещанин. Слово «мещанин» в общепринятом смысле совсем не подходит к нему и вообще к нашим мещанам. Эти люди у нас куда в худшем материальном положении, чем крестьяне, но всегда деловитее их и предприимчивее. Мещанин в наших краях – представитель свободного личного начала, крестьянин – родовой общинной косности. Арендатор нашего сада был смолоду пьяницей, потом отрезвился и взялся за ум. Кто-то дал ему двугривенный, на эти деньги он купил свечей, продал с прибылью и стал торговать куриными яйцами. Как сказочный герой, он менял все на лучшее и лучшее: из яичника стал медоломом, покупал кокошники с серебром, переливал серебро, скупал шкурки дохлых ягнят. В конце концов он с успехом занялся садами и даже определил своего старшего сына в гимназию.

Жизнь такого человека – скорее поэма, чем обычное мещанское существование.

Осмотрев сожженную избу, арендатор прямо сказал:

– Один работает!

– Вот, – обрадовался я, – один, конечно, один!

И рассказал свой спор с тетушкой и просил нас рассудить.

– И вы правы, и тетушка, – ответил арендатор. – Они, конечно, меня хотят сжить, боятся: укреплюсь, устроюсь, разбогатею, сниму всю землю у вашей тетушки, и им не достанется. Ну, и скажут когда, под пьяную руку: «Хорошо бы ему пустить красного петуха». А он слушает.

– Кто он? – спросил я.

– Он – такой человек, что много о себе думает, всегда чем-нибудь недоволен и, конечно, расчет имеет землю получить от общества, водку или что… Он услышит, что говорят, и заберет себе в голову, и работает. Два, три знают, а другие будто и ни при чем.

Рассказывая так и собирая обгорелые поленья, арендатор вдруг остановился, увидев на земле след сапог с подковкой.

– Это – Пашка! – сказал он уверенно.

И в самом деле: на всей деревне один только Павел носил сапоги с подковками, к тому же Павел – известный вор и плут.

С этого началось следствие, и немного спустя мы в состоянии были доложить тетушке о найденном преступнике.

– Он – Павел! – сказал я.

– Все на него указывают, – сказал арендатор, – все как в воду глядят; он, Пашка, темный, азият.

Тетушка навела, с своей стороны, справки, и ей все говорили: «Пашкино дело». Осмотрели хозяйство и нашли на сеновале разобранным потолок, в конюшне не хватает хомута, в лесу была срублена осинка, – все это он украл.

Тетушка Павла рассчитала.

Так было раскрыто наше преступление. Я указал тетушке виновника, но не вернул этим старой идиллии в барскую усадьбу старосветской помещицы. Вышло даже наоборот: с тех пор как тетушка уволила Павла, тот страх перед кем-то неизвестным усилился в нашей усадьбе. В особенности ухудшилось положение арендатора, этого борца за личное начало против мужицкой родовой косности. И раньше сжигали мужики у него соломенные шалаши, но когда сожгли избу, он серьезно задумался. В конце концов он решил поселиться под землей: выкопал себе в саду яму, обложил внутри тесом, пригодным для осенней укупорки яблок, поставил железную печь. И поселился там со своим сыном-гимназистом.

Раз, в конце апреля, я посетил его яму. Была удивительная погода: в апреле, целым месяцем раньше, цвели сады.

– Какая чудесная весна! – сказал я ему.

– Не радует, – ответил он из ямы, – вот увидите, какое будет скверное лето.

Село, где я устроился, сбегает вниз и рассыпается по обе стороны озера. На крутояре стоит колокольня и, белая, во всю длину, от края до края, отражается в озере. Видны отсюда все дороги: расходятся по лугу, как холсты, во все стороны, в леса.

Первое время в этом селе на меня косо смотрели и все допрашивали, откуда я, зачем я здесь, почему я здесь. Нужно ли мне купить в лавочке спичек, чаю, сахару, хочу ли спросить о дороге в другую деревню, узнать, есть ли в озере рыба, в лесах – волки и медведи, – всегда неизменно меня перебивают вопросом: «А вы чьи?»

По лености, по городской ли привычке дорожить временем, но правильного ответа дать им я не в состоянии. Необходимость всякий раз да отвечать же как-нибудь заставила меня наконец выработать удобное слово.