Михаил Пришвин - Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша

У чугунки волостные комиссары жарили сало на сковороде и кричали Савину:

– Иди, ешь, чего упираешься, где наша не была, все народное, ешь, не считайся.

– Мороз и метель! – сказал Савин. – Как же тут ехать?

– Не так живи, как хочется, – ответил Кириллыч, – а так живи, ну как теперь сказать, Бог велит?

– Не «Бог велит», – сказали у чугунки, – а как нос чувствует.

– А кто же метель посылает?

– Это причина, так сказать.

– Ну, Иисус Христос.

– И это не причина.

– А тебя как зовут?

– Ну, Иваном.

– Врешь, не Иван, а причина.

Посмеялись, почавкали сало, еще кто-то сказал:

– Еще говорится судьба.

– Пустое, – ответил Кириллыч, – поезжай сто человек спасать и твое дело с ними связано, это будет судьба, а ежели я в такую страсть кинусь – это моя дурь и пропадать буду, услышат, никто не поможет, скажет: «Зачем его в страсть такую несло».

Савин не послушался Кириллыча и поехал в такую погоду. На прощанье зашел в ледяной кабинет и заглянул в пустой сучок: Крыскина там не было, или уплатил налог – выпустили, или замерз – вынесли. Лошадь уже тронулась, как Савин услышал, кто-то зовет его, – это Иван Петрович, пожилой седеющий человек, резво догонял его:

– Пьесок, пьесок, – говорил он на ходу, – расстарайтесь для нас, не обижайте деревню!

В поземке исчез скоро Иван Петрович, как несчастный эллин, затерявшийся в Скифии, потерялся ампирный дворец и парк с павильонами, но наверху было ясно и солнечно, правильным крестом расположились морозные столбы вокруг солнца, как будто само Солнце было распято. Все сыпалось, все двигалось внизу, виднелась только верхняя половина лошади, а ноги совсем исчезали, и в поле далеко что-то показывалось и пряталось в поземке, какие-то серые тени с ушами, лошадь храпнула, и стало понятно, что волки. И еще черный ворон пересек диск распятого солнца, летел из Скифии клевать грудь Прометея, держал путь на Кавказ.

Необоримая сила снегов завалила наши леса и поля, изменила очертания приметных перелесков; камней, канав, ручьев как не бывало; на огромных еловых лядинах, на месте подрастающих елей, теперь были только холмики, белые с зелеными крестиками. А главное – засыпало изгороди, и лыжа по всему этому пространству шла, как по нетронутой цельной пустыне Новой Земли. Я не узнавал местности, запутался и вечером пришел ночевать в чужую деревню. Только утром узнал я, что у приютившего меня хозяина вся семья недавно вымерла от горячки. Вечером затрепала меня лихорадка, вспомнилась ночевка в тифозной избе, и стало плохо совсем. В эту глушь не добиться доктора, и некому помогать мне в одинокой избушке: если тиф, то пропадать. Одно оставалось: не медля ни минуты, идти в деревню, искать лошадь и скорее бежать к счету фонарей, к теплу, к рельсам. Я с трудом приподнялся, но тут вдруг налетел на сосновый бор тот ужасный ураган что в Петербурге как-то изо льда среди зимы выгнал воду и чуть не затопил все. Этот самый ураган и ударил:. по лесу, и началось, и началось! Бессильный, в лихорадке, я повалился на кровать, и мне стало так, будто я погрузился куда-то в темное бушующее чрево океана: шум бора в ураган был как от волн, и падающие на избушку сучья – как сломанные мачты; и были тут пушечные выстрелы далеких погибающих судов, и голоса о помощи, и стоны. А сам я был где-то глубже, внутри, во чреве океана. Прошло так сколько-то времени, и вот слышу: зовут меня наяву, по-настоящему. Это пришел Николай, наш почтальон, спрашивает, не нужно ли мне завтра что-нибудь к почте. Так мне, будто утопающему в океане, подали руку и тянут в лодку. Завтра этот пешеходный почтальон, с большою палкой и клеенчатым портфелем, то исчезая в ухабе, то показываясь на перевале, длинный, сухой, вылезет из снегов в посад и вызовет доктора. Только вот как бы его теперь задержать, как бы ему все это растолковать, – такой уж он у нас, что не скоро и растолкуешь.

– Господи, господи, – повторяет Николай, – барин, барин, да что же это такое? Болезнь, говорите… какая болезнь?.. Пошава и – больше ничего.

– Пошава, это горячка?

– Нет, какая горячка… пошереть такая ходит, пришла и уйдет; это потереть.

– А пошереть не горячка?

– Нет, просто пошава.

И смотрит на меня так, что не поймешь, где он стоит, близко ли тут у двери или бог знает где: такие у него глаза, не то голубые, не то белые, как недужные северные звезды белою ночью. Хочет согреть мне воды на керосинке, наливает полный большой чайник, зажигает фитиль, садится в ожидании на корточки. И так сидеть ему тут всю ночь, это я знаю; такая уж моя керосинка: на стакан воды – час, на два стакана – часа два, а полный чайник не вскипит до утра. Сидит Николай возле керосинки, весь погруженный мыслью в коптящий фитиль, а чуть только я пошевельнусь или охну в кошмарном сне, сейчас же отвечает:

– Господи, господи! Барин, барин, да что же это такое?

Знал я этого Николая, когда он еще был пастухом, в дурачках: не то чтобы он был дурак, а так, маленько слов не договаривал, да и должность пастуха не высокая; считали, что он как бы пыльным мешком был стегнут. Но это неправда, это была на нем только божья отмета, что не быть ему простым мужиком. Помню я, раз застал его на лесной поляне: спит, калачом свернулся, и рядом с ним пес, тоже спит. А мне очень нужно было знать, село солнце или еще не садилось. На небе была густая наволочь. Вот я и спрашиваю Николая, как он думает – село солнце или еще не садилось. Смотрит на меня пастух и всей силой своей души старается разгадать, как мне нужно, чтобы село солнце или чтобы не садилось. Думал, думал и наконец спрашивает:

– А вам зачем?

– Да так, – говорю, – дожидаюсь, чтобы солнце село. Только я сказал это – «Село, село!» – воскликнул пастух.

А солнце как раз тут и покажись.

– Что же это, или не солнце?

– Это ничего, не беспокойтесь, оно сядет, сейчас сядет.

Так, я думаю, у него это было врожденное назначение – служить человеку прямо, а не как многим другим крестьянам – возиться возле животного и потом уже выводить, что животное – человеку, значит, и он человеку служит. Как-то раз пришло нашему священнику в голову, что как бы это хорошо было для нашей местности иметь своего почтальона, чтобы шла почта не через волость за тридцать верст, а прямо бы за пей ходил раза три в неделю в посад свой человек. Мысль эта крестьянам очень понравилась, и они взялись даже батюшке человека такого представить и скоро представили Николая-дурачка, пастуха неграмотного.