Михаил Пришвин - Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша

– Пустяки! – говорил он. – Я еще ничего не сделал, я только приехал. – По-детски улыбнулся. Так часто бывает, по-младенчески плачут во время перевязок, по-детски улыбаются и отвечают.

Третий наш спутник – капитан, веселый и скромный человек. Слушая гусара, он говорил нам, что вот хорошо бы на всякий случай достать револьвер. Мы предлагали капитану переложиться и достать револьвер, но он говорил: «Не стоит, револьверишко-то плохенький, ворон пугать».

Как-то само собой вышло, что все мы стали разговаривать о плене, что, по-настоящему, права сдаваться в плен военный не имеет, что тело его – как военный корабль, – в крайнем случае, командир должен его уничтожить. Поднялись споры о всяких бесчисленных случаях на практике, когда невозможно не сдаться, и о противоречиях закона. Наш капитан тогда рассказал нам, как он был несколько минут в плену и как это просто вышло.

– Еду я в лесу, – сказал капитан, – темно, холодно, и вдруг из-за деревьев стрельба. Бежит трубач, кричит: «Слезайте, убьют!» Обругал я его и еду дальше, а пули свистят, и сучки с деревьев падают. Еду я так, а из-за деревьев руки показываются, хватают мою лошадь, ведут к дереву, ну, и вот я в плену.

– Когда руки протянулись, почему же вы не ударили шашкой?

– Да как-то настроился в лесу не так, не подошло; раз, темно, мы измучены, воевать невозможно, так приготовился, чтобы ехать и не обращать внимания, пусть лают, черт с ними, – и вдруг эти руки за повод хватают, а шашка висит где-то, болтается…

– А револьвер?

– Револьверишко тоже плохенький, висит где-то на животике…

– Куда же делись солдаты?

– Митюхи мои рассыпались между деревьями, стреляют где-то, ничего не видно, не поймешь, где и кто стреляет, вокруг меня все каски – что я с ними сделаю? Ведут меня к дереву, и что-то им тут показалось в лесу – дали залп, как вскинется мой конь, я – шпоры. Лечу, за мной погоня, стрельба. Дальше, дальше, скакал, скакал. Вижу – редеет лес. «Слава богу!» – говорю себе, и – бух! – в трясину. Бился я, бился в трясине, не могу достать лошадь, промерз, оледенел. Бросил коня, пошел куда-то, и так дня три скитался в лесу. Раз как-то слышу, собачка лает – деревня. Иду я в деревню, огонек показывается, халупы, иду, стучусь в крайнюю избушку, не знаю, выйдут русские или немцы, мне все равно, мне теперь только нужен знаменатель, немец или русский, жизнь, или смерть, или плен – все равно, только чтобы знаменатель вышел. И выходит на стук знаменатель.

– Русские?

– Выходят не русские, не немцы, выходит ко мне старая, бородатая старуха.

Капитан помолчал немного, и от этого для нас борода у старухи как будто прибавилась, и так мы поняли, что не простая это старуха вышла встречать обледенелого капитана.

– Так ожидалось знаменателя: смерть или плен, а выходит ни то, ни другое, бородатая старуха. Оправился я, спрашиваю старуху: «Немцы у вас?» – «Спят!» – отвечает старуха. «Немцы?» – говорю. «Немцы, батюшка, немцы». – «Спрячь, – прошу, – бабушка, меня от немцев» – «Ну, что ж, – говорит, – полезай ко мне в кладовку».

Хотел я уж прятаться, гляжу, – наши митюхи выходят, радуются.

«Какие же это немцы, – говорю старухе, – это русские». – «Русские, – говорит, – батюшка, русские, а я запамятовала: то немцы придут, то русские, вот я и запамятовала».

Ей было все равно, и мне было тоже все равно, и такой он похожий знаменатель, весь как бородатая старуха.

Кто блуждал в лесу, знает, как это выходит: то взялось откуда-то на пути сухое дерево, которого раньше не было, то ручей и неизвестная канава, – все становится вокруг неизвестным, чуждым, страшным, потому что все эти предметы оказывают теперь свое живое и влиятельное существование.

– Господа, вы не замечаете, дорога все вправо завертывает, не едем ли мы к немцам в Августов?

Тогда вдруг путь нам оказывается намеренно прегражденным: поперек дороги лежит громадное, свежесрезанное дерево.

– Завал, скорее назад!

Машина качнулась в одну сторону, в другую, качнулась еще раз и уже была на повороте, но шофер забрал слишком вперед, колеса забуксовали в снегу; с погашенными огнями, как черный гроб, застряла наша машина между деревьями.

Расстилаем на снегу одеяла, укладываем на них раненых, все, кто может, наваливаемся па что-то горячее, медное впереди машины – ни с места. Надеваем на колеса цепи, пускаем, – цепи рвутся. Выдумали положить под колеса веток – ветки полетели, как из барабана солома. И нечем подрыться – лопат нет. Так много проходит времени, часы проходят в напрасных усилиях. Глаза давно освоились с темнотой, в морозную звездную ночь на снегу просеки далеко видны какие-то живые черные фигурки, скрылись за деревьями, опять показались, опять скрылись. И, кажется, каски на них, что это немцы теперь, как охотники, поймали нас в капкан, и теперь идут за добычей. В этом все мы согласны. Наш гусар с трудом приподнялся на одеяле, сел. вынул револьвер. Капитан же вовсе не потому, что хотел защищаться, – какая тут защита, почти все убогие, и револьверишко его плохенький! – но ему неловко перед гусаром, и он тоже торопливо разыскивает в темноте под одеялами свой револьвер.

Прошло, может быть, четверть часа, а показалось! Последнее усилие, последнюю разведку захотелось мне сделать по ту сторону завала, не удастся ли там найти место, где бы нам спрятаться можно. Иду я так зачем-то по следам человеческим вокруг завала, все по следам, по следам вперед. Много я исходил лесов по лисьим и заячьим следам, но по человеческим, таким человеческим никогда не ходил. Там идешь по следам и делаешь открытия: лисица ступала в заячий след – удивительно, и две лисицы ступали в заячий след – еще удивительней. И тут люди шли, и по их следам другие шли, дальше, дальше; вот разошлись следы, много следов, все утоптано, пепел погасшего костра, у пепла русский телеграфист лежит, возле него лежат и обрывки проволоки, – лежит, будто спит, а носа нет, нос отъели эти сибирские волки…

Ему, вероятно, стало холодно, принялся разводить потухший костер, но не мог развести огня замерзшими руками, и так он до утра сидел в лесу, щелкая зубами, приглядываясь в тьму, где сверкали волчьи глаза. Жизнь вокруг него была голая, доисторическая, дочеловеческая. И он застыл в этой доисторической жизни.

А между тем, если писать его биографию, то непременно написать надо, что смерть его была прекрасная, он стоял на посту у связи, и умер у связи, не покидая своей проволоки.

Только не я напишу, теперь я такой же, как он, небо для меня низкое, мутное, звезды блестят, но, как мишура на богатой рождественской елке, не настоящие, и умереть мне вовсе не страшно, мне все равно.

А в биографии моей, наверно, напишут, что умер героем, спасая раненых, что вот какой был человек прекрасный. Портрет мой сделают с юношеской карточки, а про нос мой забудут, что нос достался волкам.