Михаил Пришвин - Том 3. Журавлиная родина. Календарь природы

Потом опять был свисток экскаватора, но какое мне теперь дело было до того, что когда-то болото осохнет, если я в это утро понял секрет всякого творчества. Пусть все болота осушат. Клавдофора со мной, я создам в природе небывалое охотничье угодье и напущу туда множество птиц с длинными носами и прекрасными ночными глазами.

Берендей ожидал меня вместе отдохнуть, побеседовать. Не торопясь, я к нему приближаюсь, смотрю на него, он на меня, и оба ничего не видим, у него борода знаменитая, да и я тоже почти всего себя спрятал в бороду. Так почему бы теперь о себе не говорить мне как о егере?

Берендей и егерь сразу друг другу очень понравились.

Егерь вынул папироску и предложил старику покурить.

Он отмахнулся и ответил:

– Это, друг мой, непробудное пьянство.

– Старообрядец? – спросил егерь.

– Нет…

Замялся.

– Но зато, – сказал егерь, – дети мои вышли некурящими. Я им сам сказал: «Простите мою слабость и не берите дурного примера». Они обрадовались случаю сделать мне удовольствие и не курят. Вот видишь, я курящий, а сделал людей некурящими, это заслуга больше, чем своим примером, потому что с примером надо поэкономнее, на все в мире своего примера не хватит.

Дед Григорий – так звали его – после этих слов чему-то очень обрадовался, весь просиял, преображаясь, и вся деревенская тягота с лица его спала совсем…

Хлеб эти темные люди создают подневольно, потому что не по своему желанию берет крестьянин себе земледелие, а по рождению в земледельческой почти что касте. Есть счастливые, кто занимается этим с любовью, их процесс творчества хлеба непременно сопровождается жестоким чувством собственности, как любовь к женщине ревностью, как сама жизнь явлением личности. У кого из-за этого чувства собственности, у кого из скудости и подневолья труд этот сопровождается постоянным ворчанием, ссорами, ненужной жестокостью, грязью, вонью, болезнями, легионами кусающих насекомых, мух, слепней, комаров, потыкушек, мелкого, улипчивого гнуса. В этих условиях труда человек замирает совершенно, скрывается так глубоко, что и сам не помнит себя, как существо все побеждающее и милосердное. Из прямых слов правды тут никогда не узнаешь, часто люди даже говорят обратное тому, во что они верят, что любят и жалеют. Но когда случается все это сбросить и обнажить нетронутую середину человека, там оказывается чистое дитя, которому предстоит начинать долгую, новую, неведомую нынешнему человечеству жизнь. Я и у других народов встречал это Дитя, оно везде, но в своем родном народе это дитя мне доступнее, и встречи гораздо чаще случаются…

– Сам ты немолод, – сказал Берендей, – а походка твоя легкая, как у вьюноши, чем ты занимаешься?

– Учу собак, – ответил егерь, – приходится много ходить в трудных болотах, проваливаться, мокнуть, зябнуть, вот и согреваешься скорой ходьбой, привык и не уморяюсь.

На эти слова Берендей спросил:

– Как же тебе досталась эта легкая жизнь? Удивил.

– Кто тебе сказал, что она легкая?

– Не поднимал все-таки тяжелого? Не работал с камнями, канавы не рыл?

– Рыл и канавы, и камень дробил, только по своей охоте, я так положил: умру, а достигну, чтобы делать все по охоте. Это было не легко, а у тебя есть к чему-нибудь охота?

– К пчелам.

– Почему же не пошел этим путем?

– Родился в крестьянстве: жена была, росли четыре девочки, мальчишка.

Помолчав, старик спросил:

– А тебе на легком ходу не приходит такое в голову…

Старик смутился.

– Что? – спросил егерь.

– Еген , – ответил старик.

И насупился.

Не сразу егерь догадался, что старик так назвал по-своему геенну огненную, где будет плач и скрежет зубов.

– Нет, не боюсь, – ответил егерь, – и тебе тоже не надо бояться: это было и прошло, больше нет геенны огненной.

– Ой ли! – повеселел старик. – Я сам начинаю мало-мальски догадываться. Вот было со мной, сын мой собирался в монахи идти, да вдруг и в церковь перестал совсем ходить, дальше больше, и говорит: «Отец, я хочу в партию поступить». – «Что же, – говорю, – сыночка, ты не маленький, у меня средств таких нет, чтобы тебя понуждать». Сам же сходил в церковь, помолился о сыне и так порешил: если есть бог на небе, то он не допустит сына до партии, а если примут… Вскоре сын приходит из города: в партию его приняли. Так тебя вовсе еген не пугает?

– В детстве пугали очень сильно геенной огненной, но я потом от нее освободился и стал думать, что бог должен быть милосердным.

– А как же слепень, комар, муха и улипчивый гнус, тоже не пытка, неужто милость?

– Не будь слепней и комаров, – ответил егерь, – тут бы дачники жили, перевели бы дичь и собак натаскивать мне бы тут было нельзя, эти слепни мне помощники, вроде как бы на службе у меня состоят.

От этих слов старик так принялся радоваться, будто страшный еген действительно пропал навсегда, и в полном любовном согласии с егерем, освобождая слепня из своей бороды, сказал:

– Хлеб, соль да милость и разбойника покоряют.

Потом Берендей стал собираться, прощаться, вынул из бороды егеря и отпустил на свободу одного слепня, похвалил его бороду.

– Дедушка, – сказал егерь, – был я богат и брился, теперь, когда придут за долгами, я только ладонью по бороде проведу: вот для чего борода.

– Для всего хороша борода, – сказал Берендей, освобождая еще одного большого жука. – Другой норовит тебе плюнуть в глаза, а попадет в бороду.

И, взвалив огромную вязанку травы на плечи, окруженный непобедимым воющим войском слепней, Берендей стал подниматься вверх своею тропой.

Наверху сошла с кустов роса и внизу под кустами блестит только в пазухе такого листка, где никогда и не просыхает. Коровы наелись и грудой стояли у болотного бочага. Подпасок Ванюшка лежал на кочках дугой. Не сразу и догадаешься, как вышла дуга; он, должно быть, лег на кочку головой, но, пока спал, кочка умялась, голова опустилась, – получился высокий живот, а голова и ноги внизу.

Я его давно знаю: ярко-рыжая голова, и на лице крупные веснушки одна к одной, глаза блестящие, чистые, как обсосанный леденец. Я давно его принял в Берендеево царство и, когда вижу, мимо ни за что не пройду. Мне сегодня удача, хочу с ним побыть и бужу маленького Берендея. Он открыл один глаз на мгновенье, вынул немного начатую полбутылку, протянул мне и опять уснул. Я стал трясти его и хохотать.

– Пей! – сказал он. – Вчера гулял на празднике, тебе захватил.

Когда он совсем пришел в себя, опохмелился, я вынул из сумки последний номер «Охотника» с моим рассказом и дал ему:

– Прочитай, Ваня, это я написал.

Он принялся читать. А я закурил папиросу и занялся своей записной книжкой на пятнадцать минут, так уже замечено, что курится у меня ровно пятнадцать минут. Когда кончилась папироса, а пастух все читал, я перебил его вопросом: