Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 4. Произведения севастопольского периода. Утро помещика

— Что-жъ прошло?

— Прошло-то прошло, да Богъ ее знаетъ, все хвораетъ.

— Чѣмъ ты больна? — спросилъ Князь у охавшей бабы, показавшейся въ дверяхъ.

— Все вотъ тутъ не пущаетъ меня, да и шабашъ, — отвѣчала баба, указывая на свою тощую грудь.

— Отчего-же ты больна, а не приходила сказаться въ больницу? можетъ быть тебѣ и помогли.

— Повѣщали, кормилецъ, да недосугъ все. И на барщину, и дома, и ребятишки, все одна. Дѣло наше одинокое, — отвѣчала старушонка, жалостно потряхивая головой.

<���Учрежденное Княземъ съ такой любовью и надеждою на несомнѣнную пользу деревенское заведеніе для подаянія простыхъ медицинскихъ средствъ больнымъ крестьянамъ не могло принести пользы въ этомъ случаѣ, котораго онъ не только не предполагалъ, но и даже понять не могъ хорошенько. Это озадачило его, онъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ>.

<���Посмотримъ твою избу, сказалъ онъ, всходя въ нее. — На лѣво [95] В подлиннике: лѣвой отъ низкой двери въ углу передъ лавкою на земляномъ неровномъ полу стоялъ кривой столъ; съ той же стороны были примостки около печи, надъ столомъ въ углу стояла деревянная черная, черная икона съ мѣднымъ вѣнчикомъ, нѣсколько суздальскихъ картинокъ, истыканныхъ тараканами и покрытыхъ странными славянскими словами, были наклеены возлѣ. Но эти безграмотныя картинки и тараканы не помѣшали часто возноситься изъ этаго мрачнаго угла чистымъ услышаннымъ молитвамъ.> [96] Зачеркнуто крест на крест. Раньше было после слов: наклеены возлѣ: <���Но я увѣренъ, что изъ однаго этаго мрачнаго угла возносилось къ Небу гораздо больше искреннихъ молитвъ, чѣмъ изъ сотни образныхъ съ золочеными иконами и налойчиками краснаго дерева>.

<���За столомъ была широкая лавка, покрытая рогожей и овчинами, около нея и подъ ней стояли свѣтецъ, кадушки, ушатъ, ведра, ухватъ. Противуположную сторону занимали почернѣвшая большая смрадная печь и полати.>

Неровныя темно сѣрыя стѣны были увѣшаны разнымъ тряпьемъ и хламомъ и покрыты тараканами. Изба была такъ мала, что въ ней буквально трудно было поворотиться, и такъ крива, что ни одинъ уголъ не былъ прямъ. Въ серединѣ потолка была большая щель и несмотря, что въ двухъ мѣстахъ были подпорки, потолокъ, казалось, не на шутку угрожалъ разрушеніемъ.

— Да, изба очень плоха, — сказалъ Князь, всматриваясь въ лицо Чурису, который потупившись, казалось, не хотѣлъ начинать говорить объ этомъ.

— Задавитъ насъ и ребятишекъ, задавитъ, — начала приговаривать баба, прислонившись къ стѣнѣ подъ полатями и, казалось, собираясь плакать.

— Ты не говори, — строго сказалъ ей Чурисъ и продолжалъ, обращаясь къ Князю и пожимая плечами, — и ума не приложу, что дѣлать, Ваше Сіятельство, и подпорки и подкладки клалъ; ничего нельзя исдѣлать. Какъ тутъ зиму зимовать? Коли еще подпорки поставить да новый накатникъ настлать, да переметъ перемѣнить, да покрыть хорошенько, такъ, може, какъ-нибудь и пробьемся зиму-то, только избу те всю подпорками загородишь, а прожить можно, а тронь, и такъ щепки живой не будетъ.

Николинькѣ было ужасно досадно, что Чурисъ не обратился прежде къ нему, тогда какъ онъ никогда не отказывалъ мужику и только того и добивался, чтобы всѣ прямо приходили къ нему за своими нуждами, — а довелъ себя до такого положенія; онъ очень золъ былъ за это на Чуриса, разсердился даже, пожалъ плечами и покраснѣлъ, но видъ нищеты и спокойная беззаботность, окружающая его, нетолько смягчили его гнѣвъ, но даже превратилъ его въ какое-то грустное, но доброе чувство.

— Ну, какже ты, Иванъ, прежде не сказалъ мнѣ этого? — сказалъ онъ тономъ нѣжнаго упрека, садясь на лавку.

— Не посмѣлъ, Ваше Сіятельство, — отвѣчалъ Чурисъ, но онъ говорилъ это такъ смѣло и развязно, что трудно было вѣрить ему.

— Наше дѣло мужицкое, какъ мы смѣемъ, да мы… — начала было всхлипывая баба.

— Не гуторь, — лаконически сказалъ Чурисъ, полуоборачиваясь къ женѣ.

— Въ этой избѣ тебѣ жить нельзя, это вздоръ, — сказалъ Николинька, подумавъ нѣсколько, — а вотъ что мы сдѣлаемъ: видѣлъ ты каменныя герардовскія — эти съ пустыми стѣнами — избы, что я построилъ на Старой Деревнѣ?

— Какъ не видать-съ, — отвѣчалъ Чурисъ насмѣшливо улыбаясь, — мы не мало диву дались, какъ ихъ клали — такія мудреныя. Еще ребята смѣялись, что не магазеи-ли будутъ отъ крысъ въ стѣны засыпать. Избы важныя — острогъ словно.

— Да, избы славныя, и прочныя, и просторныя, и сухія, и теплыя, и двѣ семьи въ каждой могутъ жить, и отъ пожара не такъ опасно.

— Не спорю, Ваше Сіятельство.

— Ну такъ вотъ, одна изба чистая сухая десятиаршинная съ сѣнями и пустою клетью совсѣмъ ужъ готова, я тебѣ ее и отдамъ, ты свою сломаешь, она на амбаръ пойдетъ, дворъ тоже перенесешь, вода тамъ славная, огороды я вырѣжу тебѣ изъ новины. — Земли твои во всѣхъ трехъ поляхъ тоже тамъ подъ бокомъ вырѣжу. Что-жъ, развѣ это тебѣ не нравится? — сказалъ Князь, замѣтивъ, что какъ только онъ заговорилъ о пересѣленіи, Чурисъ съ тупымъ выраженіемъ лица, опустивъ глаза въ землю, не двигался съ мѣста.

— Вотъ, Ваше Сіятельство, — отвѣчалъ онъ, не поднимая глазъ. Старушонка выдвинулась впередъ, какъ будто задѣтая за живое и желая сказать свое мнѣніе.

— Вотъ, Ваше Сіятельство, — сказалъ Чурисъ, а на Старой Деревнѣ намъ жить не приходится.

— Отчего?

— Нѣтъ, Ваше Сіятельство, котъ насъ туды пересѣлить, мы вамъ на вѣкъ мужиками не будемъ. Тамъ какое житье? Да тамъ и жить-то нельзя.

— Да отчего?

— Раззорѣнія, Ваше Сіятельство.

— Отчего?

— Какже тамъ жить? мѣсто не жилое, вода неизвѣстная, выгона нѣту-ти, коноплянники у насъ здѣсь искони навозныя, добрыя, а тамъ что? Да и что тамъ? голь! ни плетней, ни авиновъ, ни сараевъ, ни ничего нѣту-ти. — Раззоримся мы, Ваше Сіятельство, коли насъ туда погоните. Мѣсто новое, неизвѣстное, — повторялъ онъ, задумчиво покачивая головой.

Николинька, нелюбившій слѣпого повиновенія отъ своихъ крестьянъ, — но худо-ли, хорошо, — считавшій необходимымъ объяснять имъ причины своихъ распоряженій, — особенно, касающихся ихъ собственно, вступилъ съ Чурисомъ въ длинное объясненіе выгодъ пересѣленія въ вновь устроенный имъ хуторъ. Николинька говорилъ дѣльно, но Чурисъ дѣлалъ иногда такія неожиданныя возраженія, что Князь приходилъ въ недоумѣніе. Такъ Чурисъ не предполагалъ возможности примежевать переселенному мужику земли около хутора, предвидя нескончаемыя распри по этому случаю между владѣльцами земель, онъ находилъ еще, что отрѣзывать около хутора особый выгонъ будетъ невыгодно и неудобно. Онъ сказалъ еще съ прикрытою добродушною простотою [?] насмѣшливостью, что по его мнѣнію хорошо бы посѣлить на хуторѣ стариковъ дворовыхъ и Алешу дурачка, чтобъ они бы тамъ хлѣбъ караулили.