Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 4. Произведения севастопольского периода. Утро помещика

— Меня не за что благодарить.

Сваливъ наконецъ эту тяжелую для него обузу, Николинька по своему обыкновенію вступилъ въ хозяйственный разговоръ съ старикомъ, котораго умные рѣчи и совѣты онъ любилъ слушать, и, разговаривая, пошелъ посмотрѣть съ нимъ новую хату.

Войдя въ избу, старикъ еще разъ поклонился, смахнулъ полой зипуна съ лавки передняго угла и, улыбаясь, спросилъ: «чѣмъ васъ просить, Ваше Сіятельство».

Изба была бѣлая (съ трубой), просторная, съ полатями и нарами: свѣжія осиновыя бревны, между которыми виднѣлся недавно завядшій мохъ, еще не почернѣли, новыя лавки и полати не сгладились, и полъ еще не убился. Одна молодая, худощавая, хорошенькая крестьянская женщина, жена Ильи, сидѣла на нарахъ и качала ногой зыбку, привѣшанную на шестѣ къ потолку, въ которой задремалъ ея ребенокъ, другая, Карпова хозяйка, плотная, краснолицая баба, засучивъ выше локтя сильныя, загорѣлыя руки, передъ печью крошила лукъ въ деревянной чашкѣ. Аѳенька была въ огородѣ. Въ избѣ кромѣ солнечнаго жара было жарко отъ печи, и сильно пахло только что испеченнымъ хлѣбомъ. Съ полатей поглядывали внизъ курчавыя головки двухъ дѣтей, забравшихся туда въ ожиданіи обѣда. — Николинька съѣлъ кусокъ горячаго хлѣба, похвалилъ избу, хлѣбъ, хорошенькую дѣвочку, которая, закрывши глазенки, чуть замѣтно дышала, раскидавшись въ зыбкѣ и не желая стѣснять добрыхъ мужичковъ, поторопился выдти на дворъ и въ самомъ пріятномъ расположеніи духа пошелъ съ старикомъ посмотрѣть его осикъ. — Былъ часъ десятый; прозрачныя бѣлыя тучи только начинали собираться на краяхъ ярко-голубаго неба; теплое, іюньское солнушко прошло ¼ пути и весело играло на фольгѣ образка, стоящаго на серединѣ осика, оно кидало яркія тѣни и цвѣты на новую соломенную крышу маленькаго рубленнаго мшенника, стоящаго въ углу осѣка, на просвѣчивающіе плетни, покрытые соломой, около которыхъ симетрично разставлены улья, покрытые отрѣзками досокъ, на старыя липы съ свѣжей, темной листвой, чуть слышно колыхаемой легкимъ вѣтромъ, на низкую траву, пробивающуюся между ульями, на рои шумящихъ и золотистыхъ пчелъ, носящихся по воздуху и даже на сѣдую и плешивую голову старика, который съ полуулыбкой, выражающей довольство и гордость, вводилъ Николиньку въ свои исключительныя владѣнія. Николинькѣ было весело, онъ видѣлъ уже всѣхъ своихъ мужиковъ такими-же богатыми, такими-же добрыми, какъ старикъ Болха, они всѣ улыбались, были совершенно счастливы и всѣмъ этимъ были обязаны ему; онъ забылъ даже о пчелахъ, которыя вились около его.

— Не прикажете-ли сѣтку, Ваше Сіятельство, пчела теперь злая, кусаютъ? Меня не кусаютъ.

— Такъ и мнѣ не нужно.

— Какъ угодно, — отвѣчалъ Болхинъ, оттыкая одну колодку и заглядывая въ отверстіе, покрытое шумящею и ползающею пчелою по кривымъ вощинамъ. Николинька заглянулъ тоже.

— Что скоро будутъ роиться? — Въ это время одна пчела забилась ему подъ шляпу и билась въ волосахъ, другая — ужалила за ухо. Больно ему было, бѣдняжкѣ, но онъ не поморщился и продолжалъ разговаривать.

— Коли роиться, вотъ только зачала брать-то, какъ слѣдуетъ. Изволите видѣть теперь съ калошкой идетъ, — сказалъ старикъ, затыкая опять улей и прижимая тряпкой ползающую пчелу. — «Лети, свѣтъ, лети, — говорилъ онъ, огребая нѣсколько пчелъ съ морщинистаго затылка. Пчелы не кусали его, но зато бѣдный Николинька едва-едва выдерживалъ характеръ: не было мѣста, гдѣ-бы онъ не былъ ужаленъ, однако онъ продолжалъ распрашивать…

— А много у тебя колодокъ? — спросилъ Николинька, ступая къ калиткѣ.

— Что Богъ далъ, — отвѣчалъ Болхинъ, робко улыбаясь. — Вотъ, Ваше Сіятельство, я просить вашу милость хотѣлъ, — продолжалъ онъ, подходя къ тоненькимъ колодкамъ, стоявшимъ подъ липами, — объ Осипѣ, хоть-бы вы ему заказали въ своей деревнѣ такъ дурно дѣлать.

— Какъ дурно дѣлать?

— Да воть, что ни годъ, свою пчелу на моихъ молодыхъ напущаетъ. Имъ бы поправляться, а чужая пчела у нихъ вощины повытаскиваетъ, да подсѣкаетъ…

— Хорошо, послѣ, сейчасъ… — проговорилъ Николинька, не въ силахъ уже болѣе терпѣть и, отмахиваясь, выбѣжалъ въ калитку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Однимъ изъ главныхъ правилъ Николиньки было во всѣхъ отношеніяхъ становиться на уровень мужиковъ и показывать имъ примѣръ всѣхъ крестьянскихъ добродѣтелей; но главная изъ этихъ добродѣтелей есть терпѣніе, или лучше безропотная и спокойная сносность [?], которая пріобрѣтается временемъ и тяжкимъ трудомъ, а онъ не видалъ еще ни того, ни другаго. Не знаю, смѣяться-ли надъ нимъ, или жалѣть его или удивляться ему, но гримасы и прыжки, которые заставила его сдѣлать пчела, мучили его какъ преступленіе; онъ долго не могъ простить себѣ такой слабости и, нахмуривши свое молодое лицо, остановился посереди двора.

— Что я насчетъ ребятъ хотѣлъ просить, Ваше Сіятельство, — сказалъ старикъ, какъ будто или дѣйствительно не замѣчалъ грознаго вида барина.

— Что?

— Да вотъ лошадками, слава-те Господи, мы исправны, и батракъ есть, такъ барщина за нами не постоитъ.

— Такъ что-жъ?

— Коли бы милость ваша была, ребятъ отпустить, такъ Илюшка въ извозъ бы на 3 тройкахъ пошелъ. Може, что бы и заработалъ.

— Куда въ извозъ?

— Да какъ придется, — вмѣшался возвратившійся Илюшка, — Кадминскіе [?] ребята на 8 тройкахъ въ Роменъ ѣздили, такъ, говорятъ, прокормились и десятки по 3 на тройку домой привезли, а то и въ Одестъ, говорятъ, кормы дешевые.

— Развѣ выгоднѣе ѣздить въ извозъ, чѣмъ дома хлѣбопашествомъ заниматься?

— Когда не выгоднѣе, дома-то лошадей кормить нечѣмъ.

— Ну, а сколько ты въ лѣто выработаешь?

— Да лѣтошній годъ, начто кормы дорогіе были, мы въ Кіевъ съ товаромъ ѣздили, да въ Курскомъ опять до Москвы крупу наложили и такъ и сами прокормились и лошади сыты были, да и 15 рублевъ денегъ привезъ.

— Что-жъ, я очень радъ, что вы занимаетесь честнымъ промысломъ, коли хотите опять ѣхать, съ Богомъ, но мнѣ кажется, что выгодъ вамъ мало этимъ заниматься, да и работа эта такая, что шатается малый вѣздѣ, всякой народъ видитъ — избаловаться можетъ, — прибавилъ Николинька, обращаясь къ старику.

— Чѣмъ же нашему брату, мужику, заниматься, какъ не извозомъ, съѣздишь хорошо, и самъ сытъ, и лошади сыты, а что насчетъ баловства, такъ они у меня ужъ, слава-те Господи, не первой годъ ѣздятъ, да и самъ я ѣзжалъ, дурнаго ни отъ кого не видалъ, окромя добраго.

— Нѣтъ, братъ, какъ ты не говори, а самое пустое это дѣло, только шляться. Мало ли, чѣмъ другимъ вы бы могли заняться.

— Какъ можно, Ваше Сіятельство, — подхватилъ Илюшка съ жаромъ, — ужъ мы съ эвтимъ родились, всѣ эти порядки намъ извѣстны, способное для насъ дѣло, самое любезное дѣло, Ваше Сіятельство, какъ нашему брату съ рядой ѣздить.