Елена Старыгина - Зарево

"Как умру, как умру я, похоронят меня, и родные не узнают, где могилка моя...", - услышал он почти над самым ухом пропитый сиплый голос:

- Святой отец, выпьешь ли со мной? Одному пить тоскливо как-то, прошамкал лохматый беззубый старик, протягивая Константину наполовину опорожненную бутылку.

- Спасибо, милый. Ступай с богом. Не пью я и тебе, наверное, лишко будет, - покачал головой Константин.

- Мне лишко? Эт-ты зря - мы до сулейки привычные. А как без сулейки-то? Без нее нельзя. Зимой приложишься к ней - холод не страшен, а в жару глотнешь - и птахи веселее чивкать начинают, - взглянул старик веселым глазом на священника, - второй его глаз был закрыт большим неприятным бельмом.

Константин пристально вгляделся в дряблое, грязное лицо старика.

Что-то знакомое мелькнуло в его облике, хотя он мог поручиться, что никогда прежде не видал этого нечесаного чумазого пьяницу. Но слова, сказанные им про птах и сулейку, показались когда-то и где-то уже слышанными. Константин молча глядел на старика и вдруг, ему даже стало немного не по себе, вдруг вспомнил, как давным-давно ехал он в Котельнич, и лохматый болтливый мужик развлекал его разговорами всю дорогу.

- Пронька? - неуверенно спросил он.

Старик ошалело посмотрел глазом на Константина, перекрестился и прошамкал:

- Святой отец, батюшка родный, ты никак ясновидящий? Ну, Пронька я, а ты откель знаешь?

- Пронька, - повторил Константин, - надо же. Бог ты мой! Откуда ж ты здесь?

- Святой отец, а ты откель знаешь-то меня? - дрожал от нетерпения старик.

- Помнишь девяносто второй год... Я, молодой тогда, ехал после семинарии в Котельнич, и ты вез меня с Вятки до самого места.

- Кхе, кхе, - почесал затылок Пронька. - Кхе, кхе, да скольких же я перевозил, рази всех упомнишь? Хотя, постой... Что-то было, вроде..., старик сильно задумался, сплюнул и, хлопнув себя по худым бокам, почти прокричал, - было, конечно, было. В Быстрице мы тогда заночевали.

- Пронька..., - смотрел на него во все глаза Константин, и тоска по давно ушедшему бередила его сердце. - Неисповедимы пути Господни. Что же ты делаешь тут? Что занесло тебя в экую даль?

- Э-э, святой отец, жизнь - штука длинная и непредсказуемая. Где только не носило меня. Здесь вот не был еще... Эх, святой отец, поганая штука жизнь. Это ты, небось, на прогулку едешь. У тебя, небось, жизнь хороша была все эти годы - вон добрый какой, - кивнул он на круглый живот Константина. А мы, простой народ, каши из топора вдоволь нахлебались. Я ведь чего по миру-то пошел? Думаешь, пьянчуга старый работать не хочет, думаешь, легко вот так, копейку в шапку собирать? Нравится, думаешь? Нет, родимый. Промысел этот новый для меня. Как большевики-то к власти пришли, тут моя жизнь и кончилась. Все забрали. Под чистую. Я на ноги-то прилично встал. Лошадь у меня крепкая была, вторую прикупил, - на хлеб с маслицем хватало. Я ведь извозом, почитай, всегда занимался. Ну а тут погром пошел, добро нажитое давай в общую кучу... Лошадей отобрали. Женку мою...., - старик высморкался, сплюнул смачно и продолжал, - женку мою в расход пустили... Эх, какая баба была! Душа - во, и сама такая же, обхватить - рук не хватит. За кобылу заступилась, и..., пиф-паф - не стало бабы. Один я остался - ни лошадок, ни женки. Куда мне, чего? Вот и пошел я по миру. Лошадь мне не купить боле... Вот и пошел я...

Пронька еще говорил и говорил о своей нелегкой жизни, время от времени припадая беззубым ртом к сулейке, потом попросил у Константина копеечку и довольный поковылял дальше, ни разу не оглянувшись на оставшегося стоять в растерянности "святого отца".

Последняя ниточка оборвалась, и этот беззубый старик, который только что скрылся в следующем вагоне, унес с собою воспоминания о юности и о родимой далекой Вятке. Хлопнувшая в тамбуре дверь, словно захлопнула последнюю страницу, где черным по белому красиво было написано о любви, о доме, о теплом дожде и ярком солнце... Следующая страница была пуста...

В Новороссийск приехали часов в шесть вечера и разместились в соборном доме, а на другой день Антоний отслужил торжественную литургию.

Пробыли здесь не долго. Вскоре после прибытия началась страшная суматоха, большевики, озверевшие до предела, расстреливали всех, кто был не угоден им. Многих жителей без суда и следствия вешали прямо на улицах. Снаряды рвались почти в центре города, наполняя воздух свистом и грохотом и наводя на округу непередаваемый ужас.

Константину было страшно. Он вспомнил Варины глаза, ее слезы, и ему захотелось вернуться обратно, чтобы прижать дочь к себе и никогда уже больше не разлучаться с нею. Поздно, поздно, поздно...

Двенадцатого марта вещи были уложены, но в самый последний момент, когда все квартиранты съехали, Константин окончательно засомневался в правильности своего решения.

- Верно ли поступаем мы, оставляя здесь тех, кто именно сейчас более всего нуждается в нашей помощи? - спросил он Антония. - Не вернуться ли нам домой? - Константин задумчиво посмотрел на митрополита, помолчал и, покачав головой, сам же ответил на свой вопрос. - Поздно, назад дороги нет. Мы уже не сможем возвратиться, нам просто-напросто не дадут этого сделать. Надо ехать.

В комнату заглянул командир только что прибывшего белогвардейского полка:

- Мне велено справиться, когда и на каком пароходе поедет владыка,-отчеканил он.

Антоний сел в кресло и уверенно проговорил:

- Владыка никуда не поедет. Отправляйтесь без меня. Ты прав, повернулся он к Константину. - Мы нужнее здесь. И не все ли равно, где умирать.

Константин пришел в замешательство - получается, что это он повинен в том, что митрополит изменил свое решение. Попросив прощения, он быстро вышел из комнаты и пошел доложить об изменившихся планах Антония.

Придумали хитрость. Один из ехавших вместе со всеми протоиерей отправился к грекам просить их о помощи. Через полчаса греки вошли к митрополиту:

- Владыка,- обратились они к нему, - пожалуйте на пароход "Эливзис" отслужить молебен по случаю взятия греками святой Софии в Константинополе.

Антоний утвердительно кивнул и, сев в лазаретный автомобиль, отправился на пароход. Оставшиеся его вещи поехали на другом автомобиле следом за ним.

Пароход отчалил. На пристани ржали лошади, слышались выстрелы и взрывы, вопли и стенания. Назад дороги не было никому.

Перед тем, как взойти на палубу, Константин успел взять горстку родной земли. Он сжимал ее в руке и неотрывно глядел на удаляющийся берег. "Я вернусь сюда, обязательно вернусь, - горестно думал он, - во имя дедов моих, моего отца, моих детей. Это их и моя земля. Я должен быть рядом с могилами тех, кто дал мне жизнь, кто любил меня всем сердцем, кто верил и нуждался во мне. Я обязательно вернусь".

Белое неласковое солнце скатилось за горизонт. С пронзительным криком носились над головой толстобрюхие чайки, и крик их, так похожий на плач младенца, рвал душу. Низко, почти касаясь человека, в одиночестве стоявшего на ветру и печально устремившего взор свой в морскую пучину, с жалобным криком пронеслась одна из птиц, стукнулась сильным крылом своим о борт и, протяжно вскрикнув последний раз, быстро исчезла в темной ледяной купели.