Елена Старыгина - Зарево

Ночь показалась ему бесконечно длинной, и когда в окна заглянул первый луч, он, облегченно вздохнув и устало потянувшись, сел на кровати.

Где-то в соседнем дворе тихо позвякивало ведро, пробовал свой голос первый петух. Привалившись к прохладной стене, растирая затекшие конечности, Костя уставился в неровный, побеленный известкой, дощатый потолок, улыбаясь своим мыслям. Было еще довольно рано, но спать совсем не хотелось. Константин протянул руку к столу, стоявшему рядом с кроватью, взял старую газету и, прочитав пару строк, вдруг почувствовал, что буквы начинают скакать перед глазами, и сладкий долгожданный сон разливается по его телу.

"Мамка, мамка, а чего меня Евлашка, дяди Дмитрия, сиротой называет?". "Да какая ж ты сирота? У тебя я есть". " А тятька, почему умер тятька?". "Болел он часто, сынок". "Мамка, я знаю, кем буду, когда вырасту. Я, как тятька, в церкви, в рясе ходить буду. И буду у-умный".

Костины волосы прилипли к вспотевшему лбу. Он так ясно видел свое далекое детство, что его расслабленный в эту минуту мозг не мог сообразить во сне все происходит или наяву.

"Мамка, о деде Андрее расскажи". "А чего рассказывать. Пономарем он был, служил в Орловской округе, пятерых детей имел. Постой, я тебе вот что показать хочу". Мать достала из сундука затертый на сгибах листок бумаги и начала читать: "Если не окажется препятствий, то предоставить за симя просителя причетническое место, до обучения его в твердости и до совершеннолетия. Января, двадцать третьего дня, 1800 года, - мать читала плохо, спотыкаясь о каждую букву и напрягая зрение. - Великому, Преосвященнейшему Амвросию, Епископу Вятскому и Слободскому, Яранской округи, села Ижевского, Спасской церкви, умершего пономаря Александра Селивановского от сына его, праздно живущего Андрея. Покорнейшее прошение: по умершим отца моего нахожусь я, нижайший, при Спасской церкви в праздности, и не имея себе пропитания, с оставшимся от родителя моего семейством и испытывая крайнюю скудность. Того ради, вашего Высокопреосвященства, милостивого отца Архипастыря, покорнейше прошу меня, нижайшего, на праздное пономарское место к Христорождественской церкви с получением доходов, как нечто единое"... "Вот откуда только этот документ, сворачивая листок и пряча его обратно в сундук, сказала мать, - я и сама, сынок, не знаю. Кто-то из наших, должно быть, писал. Давно эта бумажка у нас, мне ее еще твой дед казывал. Лежит без дела, а выбросить жаль. Да пусть себе лежит. Зато точно могу сказать тебе, сынок, что на деда своего, Андрея, - не того Андрея, о котором я тебе только что читала, - ты очень похож. Он такой же был: ростом невысок, коренаст, волосы волнами, а глаза, что тебе небо. Чего говорить - весь в деда. Это ты правильно сделал, что традиции семейной не нарушил, по отцовской и дедовской линии пошел. Ты этот день запомни, сынок, - семнадцатое июня 1892 года. Это твой день. Это начало большого пути. А теперь вставай, не гоже опаздывать в первый-то день. Вставай, пора уже", - и мать легонько прикоснулась к спутанным волосам Константина.

Костя, встрепенувшись, открыл глаза. Присутствие матери было настолько явным, что он почувствовал даже легкое шевеление воздуха в его комнате. Обшарив вокруг себя взглядом, Костя засмеялся - откуда ж ей здесь взяться.

Двуглавый Троицкий собор находился близ Соборной площади. Шел Петров пост и четвертая неделя Пятидесятницы. Народу в это время в церкви бывает полно. Костя глядел на разноликую людскую массу и чувствовал, как от волнения руки- ноги его дрожат мелкой неприятной дрожью, и крупные холодные капли пота стекают за воротник. Песнопения получались плохо - язык не слушался. "Это ничего, это пройдет, - успокаивал себя Константин, - начинать всегда трудно".

Прихожане стояли, плотно прижавшись друг к другу, было так тесно, что плечо упиралось в плечо соседа. В спертом воздухе витал сладковатоприторный запах лампад.

- От ведь, дышать нечем, - обмахиваясь картузом, громко проворчал высокий плотный мужик в атласной жилетке и красной сатиновой рубахе поверх штанов.

- Тише, тятя. Говори, пожалуйста, потише, - повернула к нему голову черноглазая девушка с черной, до пояса, косой и сердито сдвинула к переносью брови. -Служба скоро кончится, - добавила она шепотом.

Людская толпа высыпала из церкви и слилась в единый поток. На улице было чуть свежее. Уже которую неделю солнце нещадно палило, выжигая траву и превращая воздух в дрожащее жгучее марево.

- Ну, девки, жарища, - выдохнула рыжеволосая толстуха Гланька, срывая с головы белый ситцевый платок и отирая им конопатое лоснящееся от жары лицо. - Вечером прохладнее будет. А что, придете на вечерку сегодня? - спросила она черноглазую девушку.

- Отец пустит - придем, - ответила та и обняла за плечи худенькую девчонку, похожую на нее. - Правда, Тоня?

- Александра, Антонина, не задерживаться чтоб, - оглянулся на девушек мужчина в красной сатиновой рубахе, - обедать скоро.

- Мы догоним, тять, - кивнула отцу Александра. - А если не придем, не ждите, - сказала она рыжей подруге, - значит, отец не пустил.

- Ох, и строгий он у вас, - с опаской глядя на удаляющегося Василия, прошептала Гланька. - А новенький-то в церкви хорош, мне понравился. Интересно, женатый или нет...,- сверкнула она желтыми, как у кошки, глазами.

- Ты, Гланька, больно-то рот не разевай, не по тебе краюха. Ишь, на кого засмотрелась, - уколола подругу Тоня, младшая Шурина сестра.

- А я чо, я ни чо, я так, - захлопала та рыжими ресницами.

- Ну, мы пойдем, Глань, отец сердиться будет, - попрощались сестры и торопливо зашагали домой.

Их дом находился на Богомоловской улице, недалеко от управы, солидного здания с чугунными колоннами, где секретарем служил Василий Ердяков. В городе его считали человеком строгим, порою даже жестким, но справедливым, за что и уважали. Не первый год он был секретарем Земской управы, со службой справлялся неплохо, и потому жалованье тоже получал неплохое. Благодаря этому всех четверых дочерей на ноги поставил. Первая, самая старшая Ольга, выучившись на учительницу, давно упорхнула из родного гнезда, учительствовала где-то в деревеньке, и не было от нее ни слуху ни духу, за что Василий был сердит на дочь и видеть ее больше не желал. Вторая, Мария, окончив Вятскую Мариинскую гимназию, работала в городе учительницей арифметики и рукоделия, отец ее уважал за серьезность мыслей и младшим всегда в пример ставил. К третьей, черноглазой Шурочке, Василий питал, пожалуй, самые нежные чувства, на которые только был способен, и тосковал даже тогда, когда дочь его долго задерживалась со своими неразумными вихрастыми учениками - она, после окончания курсов Мариинской гимназии, исполняла обязанности учительницы в частном доме, в соседней Сосновской волости.