Александр Амфитеатров - Нелли Раинцева

По дорогѣ Таня учила меня, что сказать Христинѣ Николаевнѣ въ оправданіе моего отсутствія во всю ночь…

— Да слушайте, барышня! — вскрикивала она, замѣчая мой безсмысленный невнимательный взглядъ, и, спохватясь, что меня обижаетъ, продолжала мягче. — Какая вы, право! Вѣдь надо обдумать дѣло — ловко его обставить: съ какой стати вамъ пропадать?

Оставшись одна, я почти мгновенно заснула, и такъ крѣпко, что, слава Богу, ничего не видѣла во снѣ, только маялась сухимъ жаромъ да чувствовала сквозь сонъ, что продолжаетъ трещать голова. Таня возвратилась съ приказомъ отъ мама не рисковать собою и, если я нехорошо себя чувствую, переждать нѣсколько дней у тети.

— Вы ничего не бойтесь, — зашептала Таня, когда мы остались однѣ. — Видѣла я его. Говорю: «Бога ты не боишься! Совѣсти у тебя нѣтъ!» А онъ весь затрясся. «Обратно, говорить, боюсь до чрезвычайности и совѣсть имѣю, оттого сейчасъ и бѣгу изъ этого дома, на который навлекъ проклятіе. Я, сказываетъ, отъ мѣста отказался. А какъ Михаилъ Александровичъ не отпустили меня и даже разсердились, что я хочу уйти, то я отпросился у нихъ на мѣсяцъ въ Гжатскъ побывать къ женѣ. Въ мѣсяцъ воды утечетъ много. Еленѣ же Михайловнѣ скажи, что сколь я ни много подлецъ противъ нея, однако, пускай мнѣ вѣрить: никакихъ новыхъ пошлостевъ я не затѣвалъ, а что было, о томъ буду нѣмъ до гроба и всегда въ раскаяніи».

Эти слова свалили половину тяжелаго камня съ моего сердца. Публичный позорь отдалился отъ меня, быть-можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, навсегда. Оставалась мука самопрезрѣнія. ну, съ этою-то справиться и сосчитаться можно! Я чувствовала, что не очень ея боюсь, хотя въ то-же время стыдилась, что не очень. Я взглянула въ лицо Тани; его выраженіе мнѣ не понравилось: она понимала меня, мою трусость и позорную радость, что я выскочила изъ захлопнувшаго было меня капкана. Мнѣ стало обидно, совѣстно, и я заплакала.

— Мнѣ все равно, я умру! Утоплюсь! — всхлипывала я.

— Ну, вотъ! — равнодушно возразила Таня, и въ тонѣ ея я услышала. — Гдѣ тебѣ? Нешто такія топятся? Жидка на расправу, голубушка.

И она была права: ничего я надъ собою, жизнелюбивой, болебоязливой тварью, не сдѣлала и со всѣмъ примирилась. И когда, мѣсяцъ спустя, убирая мнѣ волосы, Таня сказала мнѣ сквозь зубы:

— Петровъ пріѣхалъ. Спрашивалъ, чтобы я поговорила… Позволите вы ему стать на прежнее мѣсто при Михаилѣ Александровичѣ?

Я спокойно пожала плечами:

— Разумѣется! Мнѣ-то какое дѣло?!

Въ ноябрѣ наши друзья Кроссовы давали свой обычный ежегодный вечеръ. Я сдѣлала себѣ для него прелестный новый туалетъ. Даже мама, которая не любитъ, чтобы я рядомъ съ нею была очень красива, сказала мнѣ нѣсколько комплиментовъ. Я стояла передъ трюмо и, разговаривая съ мама, примѣряла перчатки, когда Петровъ прошелъ черезъ залъ изъ кабинета отца, съ портфелемъ подъ мышкой. Я видѣла въ зеркалѣ его спокойное безстрастное лицо. Его потупленный взглядъ искоса и мелькомъ скользнулъ въ мою сторону и вдругъ въ ясномъ стеклѣ явилось мнѣ совсѣмъ другое лицо, красное и трепещущее, съ внезапно мутными и шальными глазами… И я почувствовала, какъ подъ этимъ взоромъ румянецъ алою волною разливается по моему лицу и шеѣ, и что мнѣ стыдно, стыдно, хоть задохнуться отъ стыда!.. Это была секунда, меньше секунды, но ея было слишкомъ достаточно, чтобы понять, что онъ не забылъ той ужасной ночи и живо вспомнилъ ее сейчасъ, когда взглянулъ на меня. И я, я тоже вспомнила теперь его лицо, какъ плавало оно тогда предо мною: тамъ, въ ресторанѣ, во мглѣ хмельнаго тумана, а такое же тупое и чувственно страшное, какъ сдѣлалось теперь.

Мнѣ стало жутко. Я чувствовала, что замершая было тайна, существовавшая между мною и этимъ человѣкомъ, снова ожила и протянулась между нами связующей жгучею нитью. Дурной вечеръ провела я тогда у Кроссовыхъ.

Прошло нѣсколько дней. Наблюдая украдкою за Петровыми, я ни разу не замѣчала на лицѣ его ничего подобнаго выраженію передъ кроссовскимъ вечеромъ: обычная одеревянѣлость равнодушной старательной почтительности, безразличный, точно застылый взглядъ. Но я ему не вѣрила уже. Въ воздухѣ чуялась угроза скрытой любви, грубо-страстной и требовательной, и я холодѣла отъ страха, что страсть, покуда еще молчаливая и робкая, осмѣлѣетъ, выскажется, будетъ требовать, грозить. Да, именно такъ: въ своемъ тайномъ позорѣ, я не сомнѣвалась, что если Петровъ осмѣлится преслѣдовать меня своей любовью, то я не услышу просьбъ, а непремѣнно требованія и угрозы…

У насъ были гости. Я пѣла. Молодой Кроссовъ постоянный мой ухаживатель — пристали ко мнѣ, чтобы я спѣла его любимый, старинный романсъ «Si vous n'avez rien а me dire», и я отправилась изъ зала въ боковой кабинетикъ, чтобы взять съ моей нотной этажерки тетрадь, въ которой была вплетена эта ветошь… Въ кабинетѣ было темно, свѣтъ изъ зала падалъ, сквозь портьеру, только на полъ, узкой и блѣдной полосой. Я хотѣла отдернуть портьеру, но вдругъ сильныя руки увлекли меня въ темный уголь кабинетика, и задушенный голосъ безсвязно зашепталъ мнѣ — онѣмѣлой отъ ужаса неожиданности — глупыя и страстныя слова.

Онъ шепталъ, что любитъ меня, что жить безъ меня не можетъ, что либо ему пропадать, либо я должна его любить; онъ шепталъ, что если я не сдѣлаю по его, такъ не жаль ему ни себя, ни меня, онъ готовъ на всякій срамъ и скандалъ, себя — въ острогъ, а меня — на публичный позоръ…

Онъ шепталъ почти беззвучно, но мнѣ казалось, что онъ кричитъ во все горло, что его слышать всѣ, что въ залѣ нарочно всѣ затихли, чтобы къ намъ прислушаться.

— Да оставьте же вы меня, — съ безсильнымъ бѣшенствомъ проскрежетала я, стараясь вырваться, — вѣдь тамъ люди, они могутъ войти. Если вамъ надо говорить со мной, найдите другое время, другое мѣсто.

Онъ сталь требовать, чтобы я назначила ему свиданіе, сегодня же, когда всѣ въ домѣ заснуть.

— Это невозможно, вы съ ума сошли, пустите меня, такъ подло!..

Тогда онъ яростно забормоталъ мнѣ на ухо какія то проклятія, сжимая меня еще крѣпче. Я поняла, что этотъ обезумѣвшій звѣрь способенъ сейчасъ убить меня, вытащить въ залъ, закричать на весь домъ, что я была его любовницей.

— Елена Михайловна! Что вы такъ долго? — окликнули меня изъ зала отъ рояля. Кто то двинулъ стуломъ, вставая, очевидно, чтобы итти ко мнѣ. Волосы зашевелились на моей головѣ.

— Да, — отчаянно шепнула я, — только уйдите, уйдите.

Желѣзныя руки отпали, и Петровъ исчезъ въ коридорѣ почти въ тотъ же мигъ, какъ Кроссовъ откинулъ портьеру изъ зала.

Я отговорилась, что не нашла романса и пѣть не могу. Сказала, что нахожу темноту пріятною и предложила перемѣститься изъ зала въ кабинетикъ. Кроссовъ обрадовался и принялся нашоптывать обычныя сентиментальности, а я сидѣла, счастливая, что онъ говорить глупости, не требующія отвѣтовъ, сидѣла въ какомъ-то «ледяномъ бреду»: голова была полна тяжелаго холода, и мысли, масса мыслей, ненужныхъ и безпорядочныхъ, застывали въ мозгу, какъ грѣшники въ девятомъ кругу Дантова ада. Было около часа ночи, когда гости разъѣхались. Мама оказалась въ расположеніи разговаривать со мною о Кроссовѣ, поздравляя меня съ побѣдой и недоумѣвая, зачѣмъ онъ тянетъ время и не дѣлаетъ предложенія. Она болтала цѣлый часъ, пока не замѣтила, что я имѣю усталый и больной видъ. Тогда она отпустила меня спать, но перспектива кроссовскаго предложенія сдѣлала ее любезною, какъ никогда; она проводила меня въ мою спальню, заставила Таню, при себѣ, раздѣть меня и уложить и только тогда величественно удалилась.