Евгений Салиас - Экзотики

По въ то же мгновенье баронъ Герцлихъ обернулся къ своему правому партнеру и вымолвилъ:

— Если бы вы, мой милый Іодакъ, дѣлали статуи такъ же точно, какъ вы въ карты играете, то, божусь вамъ…

И онъ махнулъ рукой съ шутливымъ отчаяніемъ.

Мойеръ глянулъ и узналъ, вспомнилъ… Онъ видѣлъ портретъ артиста въ «Иллюстраціи»… Предъ нимъ былъ тридцатилѣтній на видъ человѣкъ, черный какъ смоль, съ большой окладистой бородой и съ длинными волосами по плечамъ.

«Надо съ нимъ познакомиться, если „она“ у него всякій день въ мастерской, — думалось ему. — Расхвалить его въ газетѣ, и онъ приметъ въ распростертыя объятья».

Мойеръ сталъ около играющихъ и обратился къ третьему партнеру, своему недавнему знакомому, русскому.

— Вамъ не везетъ, mon cher monsieur Hastings.

— Malheureux au jeu, heureux en amour! — отозвался, смѣясь, сухопарый господинъ и самодовольно глянулъ изъ-за своихъ золотыхъ очковъ.

— Это въ наши-то годы! — выговорилъ Герцлихъ по-русски. — Васъ, Машоновъ, могила исправитъ.

Старикъ, названный двумя равными фамиліями, разсмѣялся и замурлыкалъ въ шутку:

— Знаете: Les femmes, le jeu, les belles — voilà…

— Что вы? — перебилъ его венгерецъ. — Это новая арія вашего сочиненія. Поется: Le vin, le jeu, les belles, voilà tous mes amours!

— Совершенно вѣрно, — заявилъ Мойеръ, обращаясь къ нему изысканно вѣжливо и назойливо вмѣстѣ.- Pardon… Позвольте имѣть честь представиться первому скульптору нашихъ дней. Жакъ Мойеръ, журналистъ.

Артистъ приподнялся и подалъ руку.

— Да. Первый въ Европѣ. Правда! — воскликнулъ Гастингсъ-Машоновъ. — А вотъ, monsieur Мойеръ, тоже первый полемистъ нашихъ дней… Ужасно люблю я читать васъ, когда вы съ кѣмъ свяжетесь браниться… Ваше перо одновременно un pinceau et un levier… Право. И кисть, и ломъ или обухъ.

— Даже иногда pince-monseigneur, — процѣдилъ баронъ Герцлихъ сквозь зубы и презрительно.

Мойеръ сильно сконфузился, глаза его прыгнули, но онъ разсмѣялся дѣланнымъ смѣхомъ, какъ еслибы шутка была очень мила и ему нравилась. Однако онъ тотчасъ же отошелъ и говорилъ мысленно: «Увидимъ, увидимъ, кто пересилитъ! Деньги — сила… Но и я тоже своего рода богачъ и силачъ, благодаря перу».

Проходя большую гостиную, Мойеръ встрѣтилъ графа Загурскаго, который велъ подъ руку въ танцовальный залъ молодую, худощавую даму, въ великолѣпномъ кружевномъ туалетѣ и всю, казалось, сплошь усѣянную брилліантами, и на груди, и на рукахъ, и на головѣ, и даже на поясѣ. Загурскій любезничалъ съ ней по-англійски.

Вотъ она! — подумалъ журналистъ. — Навѣрно она, американка.

И онъ отправился узнавать, дѣйствительно ли это такъ.

Въ то же время венгерецъ Іодакъ спрашивалъ у своихъ партнеровъ, что за господинъ съ нимъ сейчасъ познакомился.

— Un bravo fin de siècle, — улыбнулся Герцлихъ въ отвѣтъ.

— Что вы хотите сказать?

— А, вотъ, прежде были наемные брави или спадацины. Хоть бы въ венеціанской республикѣ. Теперь этихъ вотъ… нанимаютъ — безъ ножа зарѣзывать.

— Охъ, что вы! За что? Онъ милый малый, полезный, — вступился Машоновъ.

— Себѣ самому.

— Теперь всѣ журналисты раздѣляются на два сорта, — на публицистовъ и на публичныхъ мужчинъ, — съострилъ Машоновъ. — Но все-таки вы ужъ очень… Pince-monseigneur?! Помилуйте! Стариннымъ французскимъ словомъ можно его пожалуй назвать: Pince-sans-rire. Это прозвище, впрочемъ, въ наше время ко всѣмъ приложимо. Но monseigneur?!..

— Про кого вы?.. Теперь только Орлеанскіе принцы съ этимъ титуломъ, — началъ-было Іодакъ благодушно и наивно.

Но Герцлихъ и Машоновъ такъ разсмѣялись, что онъ запнулся, удивленный смѣхомъ.

— Pince-monseigneur, мой милый ваятель, — объяснилъ баронъ, — это такая отмычка или вѣрнѣе инструментъ у мошенниковъ, все отворяющая и все отмыкающая, отъ дверей и шкатулки до самаго хитраго замка и запора.

Между тѣмъ журнальный «публичный мужчина», какъ его окрестилъ Гастингсъ-Машоновъ, обошелъ всѣ комнаты, узналъ, что дѣйствительно видѣлъ американку, и задержался теперь у буфета, — онъ пилъ шампанское маленькими глотками, закрывая лицо стаканомъ и рукой, и весь обратился въ слухъ. Онъ былъ озадаченъ до послѣдней степени, но внутренно радовался. Къ нему, какъ въ рыболову, навертывалась на удочку и клевала настоящая золотая рыбка.

Близъ него, не обращая на него вниманія, стояла красавица графиня Нордъ-Остъ, а рядомъ съ нею и спиной къ Мойеру — графъ Загурскій. Они говорили тихо, вѣрнѣе, перебрасывались словами, изъ которыхъ только нѣкоторыя долетали до слуха журналиста. Но этого малаго было довольно, чтобы заставить его внутренно ликовать. Онъ разслышалъ:

— Нисколько не ревность! Я сказала, что это глупо… Всякая юбка…

— Тебя запереть… да… Еслибы я былъ твой мужъ… Мужчина имѣетъ право…

— Женщина, отдающая и себя, и все… Все: свободу, привычки… Наконецъ, состояніе… Ты съ ума сходишь!.. — воскликнула вдругъ графиня и оглянулась кругомъ себя.

— Ты сходишь, — отозвался Загурскій, тоже озираясь.

Повернувшись, онъ увидѣлъ около себя Мойера и насупился, но лицо журналиста было настолько благодушно, задумчиво и разсѣянно, что Загурскій успокоился.

— Vous finirez un jour, ma bonne, par quelque grosse boulette, — выговорилъ онъ назидательно и, повернувшись на каблукахъ, двинулся въ гостиную.

Графиня, сумрачная, осталась одна около буфета съ чашкой чая и глубоко задумалась. Мойеръ, незнакомый съ ней, поглядывалъ на нее исподлобья, и наблюдалъ, и невольно любовался красавицей, ея глазами съ зеленоватымъ отблескомъ, ея бѣломраморными плечами и руками, наконецъ, пышнымъ бюстомъ…

Въ ней ясно замѣчалось сдерживаемое волненіе, порывъ, пылъ страстной женщины, которую сейчасъ разсердили или оскорбили. И видно было по морщинкѣ между тонкихъ бровей, по ея прижатой нижней губѣ, закушенной острыми зубками, что съ этой женщиной надо быть осторожнымъ. Она не изъ мягкихъ какъ воскъ, не изъ тѣхъ, что comme du pain blanc, а напротивъ, изъ тѣхъ красивыхъ, дикихъ звѣрковъ или птицъ, которые сами не хищники, не нападаютъ, но страшны и опасны при самооборонѣ.

Графиню вывелъ изъ задумчивости Дубовскій, подошедшій къ буфету за стаканомъ лимонада.

— Царица бала… и одна! — сказалъ онъ по-русски.

— Полноте, Владиміръ Ивановичъ, — вдругъ отозвалась графиня Кора досадливо. — Было время, а теперь… Вѣдь мнѣ скоро тридцать лѣтъ…

— Скоро? Черезъ три или четыре года. Вы называете это скоро?

— Конечно. Давно ли я стала свободна и пріѣхала въ Парижъ. А вѣдь этому уже три года. Кажетъ — три мѣсяца.

— Ну, а графу Нордъ-Остъ эти три года, вѣроятно, показались тридцатью годами, — усмѣхнулся Дубовскій.

— Quelle idée! Онъ воспитываетъ рысаковъ, беретъ призы… Кутить и пьянствуетъ въ ресторанахъ петербургскихъ. Съ танцовщицами, съ разными Нитушами, Маскоттами, Булоттами.

— Только «Прекрасной Елены» ему не хватаетъ, — лукаво улыбнулся старикъ, зная, что это прозвище дали графинѣ въ Парижѣ.