Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки

2. Оленинъ.

Кто изъ насъ не былъ молодъ, кто не любилъ друзей, кто не любилъ себя и не ждалъ отъ себя того, чего не дождался? Кто въ ту пору молодости не бросалъ вдругъ неудавшейся жизни, не стиралъ всѣ старыя ошибки, не выплакивалъ ихъ слезами раскаянія, любви и, свѣжій, сильный и чистый, какъ голубь, не бросался въ новую жизнь, вотъ вотъ ожидая найти удовлетвореніе всего того, что кипѣло въ душѣ? Олѣнинъ былъ въ этой блаженной порѣ молодости. Хотя уже не разъ онъ говорилъ себѣ, что нашелъ теперь несомнѣнно ту дорожку, которая ведетъ къ счастью, и, далеко не дойдя до цѣли, расходился въ сторону, заблуждался и останавливался. Онъ и теперь твердо былъ увѣренъ, что нашелъ настоящую дорогу и уже никогда не ошибется. И эта дорожка была военная служба на Кавказѣ, которую онъ начиналъ 25-ти лѣтнимъ юнкеромъ.

Съ 18-ти лѣтъ еще только студентомъ Оленинъ былъ свободенъ, такъ свободенъ, какъ только бывали свободны русскіе люди. Въ 18-ть лѣтъ у него не было ни семьи, ни вѣры, ни отечества, ни нужды, ни обязанностей, былъ только смѣлый умъ, съ восторгомъ разрывающій всѣ съ пеленъ надѣтыя на него оковы, горячее сердце, просившееся любить, и непреодолимое желанье жить, действовать, идти впередъ, вдругъ идти впередъ, по всѣмъ путямъ открывавшейся жизни.

Странно поддѣлывалась русская молодежь къ жизни въ последнее царствованіе. [65] Поправлено: въ последнія времена. Весь порывъ силъ, сдержанный въ жизненной внѣшней дѣятельности, переходилъ въ другую область внутренней дѣятельности и въ ней развивался съ тѣмъ большей свободой и силой. Хорошія натуры русской молодежи сороковыхъ годовъ всѣ приняли на себя этотъ отпечатокъ несоразмѣрности внутренняго развитія съ способностью дѣятельности, празднаго умствованія, ничѣмъ не сдержанной свободы мысли, космополитизма и праздной, но горячей любви безъ цѣли и предмета.

Сынъ средней руки русскаго дворянина и матери — бывшей фрейлины и чопорной дамы, умершей послѣ его рожденія, онъ росъ въ деревнѣ на рукахъ отца-предводителя и старой тетки. Отецъ умеръ, когда еще ребенокъ не успѣлъ оцѣнить его. И когда старые друзья отца встрѣчались съ сыномъ и, взявъ его за руку и глядя ему въ лицо, говаривали: «какъ я любилъ вашего отца! Какой славный, отличный человѣкъ былъ вашъ батюшка!» — мальчику казалось, что въ глазахъ друзей проступали слезы, и ему становилось хорошо. Отецъ такъ и остался для сына туманнымъ, но величаво мужественнымъ образомъ простого, бодрого и всѣми любимаго существа. Образъ матери былъ еще болѣе туманный и еще болѣе прекрасный. Какъ она любила сына! Какъ была умна! Какъ всѣ не могли не уважать ее, какъ даже самъ отецъ преклонялся передъ нею! Мать была удивительная женщина. Изъ всѣхъ дѣтскихъ убѣжденій только эти два милые образа остались нетронутыми въ душѣ мальчика, тогда какъ послѣ смерти отца, переѣхавъ въ Москву, началось вообще разрушеніе того дѣтскаго міра.

Очень скоро Митя началъ думать (еще до поступленія въ университетъ), что тетка его очень глупа, не смотря на то, что всегда говоритъ такъ кругло, и не смотря на то, что самъ князь Михаилъ къ ней ѣздитъ и цѣлуетъ ея мягкую бѣлую руку. Долго онъ колебался, все предполагая умышленную внѣшность глупости, скрывающую глубокія вещи. Но когда ему минуло 16 лѣтъ и онъ принялъ отъ нея имѣнье и совѣты, онъ окончательно убѣдился въ этомъ, — и открытіе это доставило ему величайшее наслажденіе. Это былъ первый шагъ во вновь открытую землю, товарищи по университету дѣлали такого же рода открытія и сообщали ихъ, и Оленинъ съ жаромъ молодости предался этимъ открытіямъ, все расширяя и расширяя ихъ поприще. Понемногу стали открываться необыкновенныя вещи. Открылось, что все наше гражданское устройство есть вздоръ, что религія есть сумашествіе, что наука, какъ ее преподаютъ въ университетѣ, есть дичь, что сильные міра сего большей частью идіоты или мерзавцы, не смотря на то, что они владыки. [66] Несколько выше на полях ремарка: Онъ учился презирать Закрев[скаго]. Что свѣтъ есть собраніе негодяевъ и распутныхъ женщинъ и что всѣ люди дурны и глупы. И еще, еще, и все ужаснѣе открывались вещи. Но всѣ эти открытія не только не грустно дѣйствовали на молодую душу, но доставляли ей такое наслажденіе, которое могло бы доставить только открытіе совсѣмъ противное, что всѣ люди умны и прекрасны.

Это было потому, что всѣ тѣ же люди, только стоило имъ захотѣть и послушаться Оленина, они могли бы вдругъ сдѣлаться такъ умны и прекрасны. Эта молодая душа чувствовала, что она сама прекрасна, и совершенно удовлетворялась и утѣшалась этимъ. Вслѣдствіе этаго молодой Оленинъ не только не казался мизантропомъ, напротивъ, поглядѣвъ на него, когда онъ спорилъ съ товарищами или боролся съ ними и пробовалъ свою силу, или когда Оленинъ подходилъ къ женщинѣ и робѣя стоялъ у двери на балѣ, поглядѣвъ на его румяныя щеки, здоровыя плечи, быстрыя движенья, въ особенности на его блестящіе, умные глаза и добрую, добрую, нѣсколько робкую улыбку, всякой бы сказалъ, что вотъ счастливый молодой человѣкъ, вѣрящій во все хорошее и прекрасное. — А онъ былъ отчаянный скептикъ, разрушившій весь существовавшiй міръ и очень довольный тѣмъ, что разрушилъ.

Въ первой молодости то хорошо, что человѣкъ живетъ разными сторонами своего существа, независимо одна отъ другой. — Умъ давно уже объяснилъ ему, что г[ен.] губернаторъ есть идіотъ, а онъ все таки изо всѣхъ силъ желаетъ, чтобы его рука была пожата рукою г[ен.]-губернатора. Умъ доказалъ, что свѣтъ есть уродство, а онъ съ трепетомъ, волненіемъ входитъ на балъ и ждетъ, ждетъ чего-то волшебно счастливаго отъ этаго ужаснаго свѣта. Профессора наши только говорятъ вздоръ, а вздоръ этотъ онъ жадно всасываетъ въ себя и на немъ строитъ дальнейшія скептическія разсужденія. Игра, любовь, все это — сумасшествіе, а онъ отдается этому сумасшестію. Такъ для Оленина всѣ эти осужденныя имъ приманки жизни имѣли власть, отъ которой онъ и не думалъ отдѣлываться, и только чѣмъ больше отдавался одной изъ нихъ, тѣмъ больше осуждалъ ее.

Любовь къ женщинѣ больше всего возмущала его. Что за вздоръ! Любовь вообще, любовь къ человѣку, это понятно. Чувственность — тоже понятно; но что за выдумка какой-то вѣчной высочайшей любви, думалъ онъ и не смотря на то, всѣми силами души желалъ этой вѣчной, высочайшей любви. Онъ влюблялся не разъ. Ложился спать взволнованно счастливой и говорилъ: вотъ она! Но утромъ, просыпаясь, спрашивалъ: гдѣ же она? Что же не обхватываетъ меня, не вяжетъ по рукамъ и ногамъ, не влечетъ куда-то туда? И нѣтъ! увы, ничего! онъ чувствовалъ себя свободнымъ и негодовалъ на какую то выдумку любви. Университетское время прошло въ этихъ открытіяхъ и въ безсознательныхъ попыткахъ найти жизнь, гдѣ все было легко и хорошо.