Николай Брешко-Брешковский - Ремесло сатаны

– Вы записаться, барышня?

– Я по публикации.

– А, так вы обождите минутку. Вот сюда пожалуйте, в контору.

Вся «контора» заключалась в комнате с голым письменным столом. Две продолговатые книги бухгалтерского типа, квитанционная тетрадка. Сквозь стеклянную дверцу шкафа смотрели флаконы духов, эссенций, фарфоровые баночки с какими-то мазями, пилюлями, кремом. Вот и вся контора.

Девушка с недоумением осматривалась. Куда она попала?

Незаметно вошел Седух. Так незаметно, что Вера Клавдиевна сразу увидела близко перед собой господина с внешностью провинциального фокусника с черными, подозрительно черными бакенбардами и такими же черными вьющимися волосами. У него был плебейский нос «картошкой» в сизых жилках и с пучками волос в ноздрях.

– Да… вот была публикация… была… так вы пришли… да… хотите служить?

Забугина смотрела на него во все глаза. Это еще что за гороховый шут? Не братом ли он приходится тому самому Дегеррарди, что покинул так внезапно меблированные комнаты «Северное сияние»?

Антонелли продолжал, не то заикаясь, не то умышленно растягивая слова:

– Да… пришли… нам такая нужна… такая барышня-деликатная… воспитанная… да… и насчет внешности тоже… да!

Вера Клавдиевна вспыхнула.

– Сударь, я пришла вовсе не затем, чтобы выслушивать характеристику моей внешности! Могу я переговорить с кем-нибудь, кроме вас? Если нет – я ухожу.

– Конечно, да… переговорить со мной… да… я хозяин…

Забугина сделала движение к дверям. Но у самого порога выкатилось навстречу ей что-то шарообразное в бархатном платье.

– Я очин извиняис, же ву деманд пардон… мосье Антонелли, трудитесь вийти! Сортэ!

– Мадам Карнац, я, кажется, пайщик дела и могу… да…

– Уходит вон! Сортэ!.

Мадам Карнац, подняв коротенькую полную руку с вытянутым указательным пальцем, была неумолима.

Седух, постояв пару секунд, дабы не уронить своего достоинства, медленно вышел, разглаживая бакены.

– Он немного чумачечи, эн пе такэ! – пояснила мадам Карнац, тронув свой лоб тем самым указательным пальцем, который так величественно изгнал доморощенного Калиостро.

– Садитесь, мадемуазель… Мадемуазель, не правда ли? Мы будим каворить дэла, ле зафер сон ле зафэр! Вы на мене производит впечатление. Видно, что вы дитя хороший дом, анфан де бон мезон! Мой конторщик заболел, ушля, я предлягаю вам конторщик. Я буду плятить шестьдесят рублей на месяц, суасант рубль! Занята от одиннадцать жюска си зер. Ви получайт маленький завтрак, пти дежене. Работа легки, вести книг, записывать клиантель. Ваш фамили?

Девушка назвала себя.

– Алор… это известни фамили. Это хороши дворянски имь. Я ошень рад! Когда вы может приходит заниматься?..

– Я должна еще подумать, – молвила Забугина.

Ни этот человеческий шарик в бархатном платье с выкрашенными в огненно-желтый цвет волосами, ни тем паче бакенбардист не внушали ей никакого доверия.

Мадам Альфонсин поспешила рассеять замеченное – нельзя было не заметить – колебание.

– Но я вам советуй. Ви будет очин довольни, ву сере тре контант, у меня очень хороши мезон и сами аристократични клиантель.

– Я, пожалуй, согласилась бы, но с одним условием: чтобы этот… этот господин, хотя он и говорит, что он ваш пайщик, никогда ни за чем не обращался ко мне.

– Пайщик? – усмехнулась мадам Альфонсин. – Кес кесе, пайщик? Он только делит нови лицо, он знает секре, и потому я его держат… Без мене, без мои знакомств мосье Антонелли кругли нуль, зеро!

В конце концов директриса «института красоты», поболтав немного; отпустила Веру Клавдиевну, взяв с нее слово, что она будет служить и явится завтра к одиннадцати.

Дома девушка описала Загорскому свой визит на Конюшенную.

– Вы понимаете, Дмитрий Владимирович, мое положение, – и все-таки я думаю не брать этого милого места. Вы согласны?

– В данном случае – нет. Видите, дорогая Вера Клав-диевна, в сущности, вы ничем не рискуете. Кто вас может оскорбить? Никто! Вы сумеете замкнуться в такую недотрогу-царевну, что этот самый полупочтенный… как его там – Альберти, Альбертинеллии… – будет за версту обходить вас. Я кое-что слышал об этом заведении, и поэтому желательно, чтобы вы хоть на время сделались там своим человеком. Вы, пожалуй, совсем случайно проникнете в такие запутанные истории, о последствиях которых, если вам рассказать, голова пойдет кругом. А затем – затем нас ждет, вероятно, разлука, и необходимо, чтобы в мое отсутствие вы чувствовали под ногами хоть какую-нибудь почву.

– Разлука?

И в дрогнувшем голосе девушки, в ее лице и в глазах, отразивших тоску и тревогу, во всем этом было столько хорошего глубокого чувства, что у Дмитрия Владимировича замерло сердце, как не замирало никогда еще. До сих пор он только снисходил к чужой любви, сам же до встречи с Верой не знал, что такое любовь.

И, властно одним и тем же захваченные, смотрели они молча глаза в глаза, друг на друга. И двумя чистыми алмазинками блеснули крупные, как у ребенка, слезы в ясных серо-голубых глазах девушки. Судорожно вся вдруг встрепенувшаяся, она, закрыв лицо, разрыдалась…

События каким-то бешеным вихрем друг друга обгоняли, не угнаться за ними кинематографической ленте.

Манифестанты океаном человеческих голов запрудили всю широкую улицу возле сербского посольства. Бурные овации, пламенные симпатии, братание на жизнь и на смерть двух славянских народов…

А на другой день часть этих самых манифестантов штурмовала гранитные казематы германского посольства, угрюмой кладкой своей напоминающего острог или крепость.

Голые гигантские всадники, с таким вызовом поставленные германским зодчим на крыше посольства, были низвергнуты и утоплены в Мойке, подобно языческим идолам.

Весь этот разгром взбунтовавшимися страстями своими показал, что и в петербургской толпе, обезличенной, шаблонной, может проснуться патриотизм, настоящий русский патриотизм, логикой истории связанный с ненавистью к германцам и всему германскому.

Уже немцы вступили в Бельгию и тяжелые орудия их бомбардировали Льеж.

Уже начались первые зверства этих разбойников в мундирах и сияющих касках.

Уже альпийские стрелки Франции перешли границу Эльзаса, вырвав с корнем полосатый столб с черным орлом Гогенцоллернов.

Уже английский флот начал грозную блокаду свою, а подводные лодки немцев стали топить детей и женщин.

Уже сербы, заманив австрийцев у Шабаца, разгромили их, выгнав жалкие уцелевшие остатки двух корпусов.

Уже необъятная Россия сотнями, тысячами поездов стягивала на фронт свою миллионную армию.

Люди, самые уравновешенные, самые безучастные ко всему, стали жить нервами, горячились, волнуясь, жадно бросаясь на утренние и вечерние газеты.