Зинаида Гиппиус - Том 5. Чертова кукла

Рассказывая про Муру Левкович, она искренно и совсем по-детски возмущалась. Воспоминание о Михаиле вдруг сделало ее серьезной, взрослой.

– Хорошо, Юра. Попытайся это устроить. Я тебе буду очень благодарна. И скажи Михаилу, что ему нечего опасаться моей болтливости.

– Ого, вот мы какие серьезные барышни! Ты, впрочем, не рассчитывай на него очень. Он с тобой, может, и слова не скажет ни о чем, кроме математики. Веселья не жди.

– Ничего я не жду. И с разговорами к нему приставать не буду. Не беспокойся.

Юруля обнял ее и поцеловал в голову.

– Знаешь, Улитка, если б ты была братишкой у меня, а не сестренкой, мне бы с тобой весело было! А то сейчас графиня, сейчас нельзя, и все-таки ты кое-что не поймешь никогда! Ну, ничего, будь умница. За обедом увидимся. А вечером я, может, успею Михаилу сказать словечко…

Он повернулся, чтоб идти.

– Да! Вы нынче опять на Царскую дачу поедете? Забыл спросить…

– Ну, конечно. И не скоро. Папа бы поехал, да grand-maman ни за что раньше, чем в середине июня. А ты разве не приедешь, Юра?

– Не знаю. Терпеть не могу эту дачу. «Красный домик» совсем забросили.

Литта вздохнула. Она сама не любила скучную Царскую дачу. У графини была другая, в Финляндии, она-то и называлась «Красный домик». Давно, прежде, они жили там. Но уже лет шесть, как она стоит пустая. Большая, старая, но еще крепкая, заколоченная. Там умерла мать Литты, и графиня ненавидит дачу, хоть не продает и внаймы не отдает. Юрию дача нравится. Летом во флигельке живет сторож, и Юрий бывал там года два тому назад. Сыро немножко, дача под горой у речки, но пустынно, кругом лес. Страшно, говорит графиня, дичь… Мать Литты очень любила эту дачу. Стоила она дорого.

Когда Юрий тихо затворил за собой темную дверь, Литта подошла к окну. Думала о чем-то. Облачный день, сухой, небо – как пыль. Едва видно его, небо. Вода в канале – как черная пыль. Кривая панель, решетка, у решетки барки тяжелые, на барках доски, доски, доски… Пахнет, должно быть, там дегтем, деревом и гнилой водой… Должно быть, – а может, и нет, Литта не знает, пыльное окно еще не выставили. Вон и ломовой трясется, верно, грохочет – а чуть слыхать. Скука, скука-Унылая и торжественная квартира – квартира графини.

Наташа, сестра Михаила, уже больше недели сидела в номере гостиницы на Морской, мучилась и не знала, что ей предпринять.

Положение было запутанное и трудное. Когда нынче зимой, в Париже, она встретила Юрия Двоекурова и разговаривала с ним в Люксембурге, она была неискренна. Ни малейшей бодрости в ней не было уже и тогда. Нарастал хаос в душе. Она медленно отдалялась от людей, прежде близких, и вышло, что с Михаилом у нее тоже прекратились связи, – по крайней мере, она ничего о нем уже не знала и перестала его понимать.

Это было мучительно. Почему-то казалось, что только он, брат, любовь ее жизни, поможет ей. И хотя Юрию сказала Наташа не без надменности: «Михаил прежний», – не верила, что совсем прежний. Но какой?

И явилось у нее острое желание, томление, необходимость увидать Михаила. Потом пусть будет, что будет – но увидаться надо. Ни в какие дела она входить не станет, о них расспрашивать не будет, ей нужно только видеться с ним.

Необыкновенно сложно и мучительно устроить это. Чтобы приехать в Петербург – ей нужна помощь людей, ставших далекими. Чтобы принять эту помощь – кое-какие поручения, хотя бы минимальные, – она должна взять на себя… Ну, пусть, все равно. Наташа должна видеть Михаила. Она вся сузилась на этой мысли.

Устроилось и внешне очень неудобно. Французская гражданка m-elle Thirese Duclos [8], певичка, приехавшая в Россию искать ангажемента, – как ей принимать в номере с пианино такого человека, как Михаил? Да и как искать его? Наташа обещала самой себе быть осторожной до щепетильности, до последнего предела. В певичку решила – перевоплотиться. И петь пустое. А вот как Михаила добыть, не изменяя своему плану осторожности «до смешного», – она не знала.

Ждать? Очень трудно ждать. И страшно. Для себя приехала, надо быть вдесятеро осторожней. Были у нее адреса для поручений, но она никуда нейдет. Лучше ждать. Петербург ей – как чужой. Все изменилось, все другое… а что? Неопределимо.

Вспомнила вдруг Юрия. Вот кого легко принять во «Франции». И адрес графини вспомнила. Написала ему французское надушенное письмо. Подумала: «Не пересаливаю ли?» Нет, пусть. По почерку узнает.

И опять ждет. Ответа нет.

Каждый день Наташа долго гуляет по Морской. Ни одного знакомого лица. Пристают офицеры, франты. Она отбояривается резко, но не сурово, чтобы не изменить своей роли. Ведь она – певичка, и одета, как певичка, которая не должна быть сурова.

Ответа все нет. Написать еще раз? Измученная Наташа опять шла по Морской, уже ни о чем не думая и ни на что не надеясь, – и вдруг остановилась.

В нескольких шагах от нее, у витрины перчаточного магазина, стоял хмурый, ненарядный офицер и глядел на перчатки, которые явно его не интересовали.

Наташа видела его раза два, давно, издали, – и все-таки сейчас же узнала. Это родственник Юрия. И приятель. Юрий показывал ей на него в древние странные времена, на многолюдном собрании, в какой-то зале. Ее он не знает. Это хорошо. Но как объяснить, что она его знает? Положим, если сказать, что она уже была в Петербурге… Трудно. Ну, да все равно.

– Monsieur… Je vous demande bien pardon [9], – начала она.

Офицер, не улыбаясь, обернулся и взглянул вопросительно.

Наташа, изо всех сил стараясь не смущаться (не подходило к роли), затараторила по-французски:

– Monsieur… Вы, кажется, родственник Юрия Двоекурова. Не знаете ли, где он теперь живет? Я недавно приехала… Хотела с ним повидаться. Мы такие добрые друзья…

Саша Левкович слушал, не понимая от неожиданности, чего хочет эта разодетая дама, и хмуря брови.

Из перчаточного магазина вдруг выскочила миленькая девочка лет пятнадцати, в круглой шляпке, и, подняв задорную мордочку, подбежала к Левковичу.

Тот беспомощно обернулся.

– Вот, Мура, эта дама, кажется, француженка… Кажется, спрашивает Юрия.

– Юрия?

И Мура, не теряя ни минуты, кинулась к Наташе и затараторила с ней по-французски чуть не быстрее самой Наташи. Мура была в восторге от приключения. К француженкам она имела слабость. В одну минуту она узнала все, что Наташа ей могла сказать. То, что mademoiselle артистка, парижанка, что она здесь почти без знакомых и что все это имеет отношение к Юрию, – привело Муру в еще больший восторг.

Наташа не знала, что думать. Эта девочка говорила, указывая на офицера, «mon mari» [10]– а между тем трудно было представить себе, что она замужем. Восторженной любезности ее она тоже не понимала. Адреса Юрия она еще так и не узнала. «Муж» – офицер стоял хмуро и молчаливо.