Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

Я уж жалел, что был с ним откровенен,
Хоть он и оставался неизменен.
Ну, словом, наступили дни иные,
И стал он для меня – как все другие.
Я убедил себя, что он совсем
Застыл в недвижности. А между тем
Он должен бы, как я, вперед стремиться,
Чтобы творить… Я начал даже злиться.
И как других я прежде обличал
И мерку святости к ним прилагал,
Так начал я и к другу относиться…
Коль он как все – того ж, мол, и достоин.
Лишь я один совсем иначе скроен.
Так дружба наша и сошла на нет.
Во мне едва ее остался след.
Он, думаю, меня не забывает,
Да ведь ему и Время не мешает,
Оно над ним совсем не знает власти.
А я… Да разве сам я очень рад?
И чем, скажите, тут я виноват?
Не разорваться ж для него на части!
Но о любви он больше понимал,
Чем понимал и знал о ней тогда я.
Я проповедовал любовь к Тому,
О Ком мы с другом столько говорили.
Я утверждал, что всё отдам Ему,
И думал, что люблю Его… Не зная,
Что ведь Любовь… она совсем как боль:
Уж если есть – о ней не забываешь.
Тебя живит она и ест, как соль.
Ее ни с чем иным и не смешаешь.
Но, кажется, я понял – здесь, не там! –
Как обижал я Время и Того,
Кто в дальний мир, на свет, послал меня,
Послал не для судящего огня,
Не для боренья с волею Его…
В меня любви Он искру заложил,
Любви, которою Он сам любил,
Во дни, когда был в мире, между нами.
Я искру не разжег в святое пламя…
Но если сделать это я не мог,
То почему же Он мне не помог?
И вот, я здесь…

Но кончил я рассказ.
Боюсь, что очень утомил он вас.
Я знаю, – приблизительно, конечно, –
Какой вы можете мне дать ответ.
Соседу моему – с каким укором,
И как жестоко, – вы сказали «нет».
Но я другой. Так будьте же сердечней,
Не убивайте вашим приговором,
Я сам к себе достаточно суров,
И тяжек здешний каменный покров.
Здесь сидя молча, и один, во мгле,
Значение проступков на земле
Я, может быть, преувеличил сам…
Зачем же нужно делать это – вам?
Подумайте: а если я поверю?
Перенесу ль последнюю потерю –
Последнюю надежду – на прощенье?
А это всё единой цепи звенья…»
Дант слушал океанца, стиснув губы,
Потом сказал ему, немножко грубо:
«Мой милый друг, напрасны просьбы эти.
Еще не лгал я никому на свете.
Ужель вам первому, в аду, солгу?
Коль не желаешь слушать – так не слушай,
Закрой свои всеслышащие уши,
Но правды не сказать я не могу.
Ведь ты еще не понял ничего!
Ты слово повторяешь: „Я обидел
Того иль тех, но зло я ненавидел…“
Ты обижал – а знаешь ли, Кого?
И слова понимаешь ли значенье?
Нет, цепь твоя цела, все целы звенья…
Когда кого-нибудь мы обижаем,
На свете мы страданье умножаем,
И тем еще страдание Того,
Кто до сих пор страдает – за тебя.
Когда обиженный ребенок плачет,
Ты знаешь ли, скажи, что это значит?
Его обидел ты – и для себя.
А ты Иного обижал – тем паче.
Подумай сам: могу ли не сказать я,
Как это всё, – твой холод и проклятья,
На души неповинные легло?
Иль ты не ведал, как им тяжело?
Нет, не сурово это искупленье
Твоих неисчислимых преступлений,
Оставивших зловещие следы
На душах многих… Да и на твоей.
Еще не понял ты своей беды:
Черна вода, а всё же и под ней
Не угасает твой огонь не жгущий, –
Ожесточающий сердца живущих.
Ты не дошел до своего предела,
Тебе осталось здесь немало дела,
Ты – с лаской вспоминаешь о себе;
О прошлой жизни, о своей борьбе
Ты говорил почти что с умиленьем…
И тут же всё мечтаешь о прощеньи.
Не верю, чтоб душа твоя посмела
Отречься, отойти от всех надежд, –
Последних человеческих одежд, –
А ведь должна! Ее прямое дело –
Всего совлечься, до пылинки снять,
И быть готовой вечно умирать.
А к жалости напрасно не зови:
В тебе самом ее немало было,
Не жалости одной, но и любви.
Но на земле, такой тебе постылой,
Кого ты истинно жалел – любя?
Вся жизнь твоя – лишь самолюбованье,
Вся жизнь твоя – великое страданье,
Но не твое страданье, а Того…»

Тут, Данта не дослушав, собеседник,
Вскочив на кучу, бросился стремглав
Во встречную, высокую волну,
И с криками: «Не прав! Да, я не прав!»
Тотчас же погрузился в глубину.
Дант проворчал: «Ну что за привередник!
Не вынырнет ли он? Я подожду.
Нехорошо же, если так уйду».

Тот вынырнул, крича свое: «Не прав!
Не надо мне прощения! Клянусь,
К себе я прежнему не возвращусь!
Прощений не хочу, боюсь, боюсь!»

А Данте рад. Ведь сердце-то не камень.
Заслышав искренность какую-то и пламень
В далеком голосе, он крикнул вслед:
«Не бойся! Он простит! Он всё прощает!»

Прислушался: что ж он? Ответа нет.
Волна вернулась: нет его в волне.
Опять прислушался: не отвечает.
Еще волна – лишь пена на гребне.
«Остался, очевидно, в глубине, –
Дант бормотал. – Я слишком резок был,
Меня как будто он же заразил,
И принялся и я за обличенье…
Ну нет, благодарю, мое почтенье!
Пожалуй, первый-то куда похуже,
Чем этот… Был же с тем я мил?..
Какая тьма, однако… Да и лужи.
Тут самому себе не будешь рад.
Да, поживи-ка в эдакой стране!»

Опять волна. Он отступил назад
И прислонился к каменной стене,
Напрасно в темноту вперяя взор…

Сердился на себя за разговор.

Всей этой тьмой, подземными жильцами,
Дант понял наконец, что утомлен.
«Достаточно поговорили с вами!» –
Сказал себе он, направляясь вон.
Но выход-то из подземелья – где же?
Где узенькая щелочка в камнях,
В какую он тогда пролез? Всё те же
Кругом и волны с дымом на гребнях,
И та же мгла, не гуще и не реже.
Но сердцу Данте незнаком был страх.
И он немедленно пустился в путь,
То вплавь, а то по черноте шагая:
«Найдется эта щель когда-нибудь!
Не эта щелка – будет и другая!»

Не находилась, впрочем, никакая.
Лишь ноги вязнут в кучах черноты,
Да молнии в глазах от темноты.
Вдруг что-то запищало у него
Под правою ногою. «На кого
Я наступил? – И Данте рассердился. –
Вот не было напасти! Лягушонка
Я раздавил, а то еще ребенка?
Да, впрочем, здесь не может быть ребят,
Ведь как-никак – а всё же это ад».
Чтоб рассмотреть, что там, – он наклонился,
Не увидав, конечно, ничего.
А что пищало – больше не пищало,
Оно – и Дант немало удивился –
Совсем обычным голосом сказало:
«Мой милый, не ищите. Никого
Не раздавили вы. Я – существо,
Которому не сделаешь вреда.
А вот у вас, пожалуй, и беда:
На свет хотите выбраться. Напрасно!
Не так легко. Но я могу помочь.
Я знаю здешние места прекрасно.
Сейчас и мне уж надоела ночь».

Дант усмехнулся: «Коль вы здешний житель,
Так надоело вам – не надоело,
Здесь никому до этого нет дела.
Сюда попали – значит, и сидите».
Но существо спокойно возразило:
«О, я не тот, с кем ваша болтовня
Рассеяла, забавила меня.
Как хороши вы были, укоряя,
Обоих напоследок утешая,
А сами толком ничего не зная!
Моя позиция – совсем другая:
Я здесь повсюду без препон гуляю.
Вот и сюда порою захожу…
Но больше ничего вам не скажу.
А вон хотите? Следуйте за мной.
Иль оставайтесь. Мне, ведь, всё равно».