Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они

Дело, в корне личное, – центростремительное – уродливо пытается нарядиться в общественные одежды, жалко выскакивает на площадь. Напротив, дела по самому смыслу своему общие, общественные – центробежные – являются какой-то гримасой на общность, точно куча бревен навалена, которая наивно думает, что она – лес.

Был бы жив Герцен – как он кричал бы, с какой утроенной силой, что «все к худу». К худу стадная общественность. К худу индивидуалисты с их оторванностью, декаденты с их невинной косностью, одинаковая тупость бессмысленного сна и бессмысленной крови, голод и сытость, благополучие и страдание, все, все к худу. Вера в доброе вопреки всему – жалкая иллюзия; надо «знать и видеть», и Герцен видел бы и знал, что это удушливое и невероятное смешение – ко всеобщему последнему худу, и даже это последнее худо уже и начинается…

Впрочем, не случайность же, что он этого не видит. Не случайность, что он жил в свое, а не в наше время. А живи он теперь – не видел ли бы теперешний Герцен дальше тогдашнего? И не сказал ли бы он, – тот же, только чуть-чуть не тот, – потому что теперешний: «Да, худо, худо, по именно это худо не к худу, а ко благу. Эта болезнь не к смерти. Больно – но это крылья растут. Теперь вижу».

Приглядимся, однако, поближе к нашей всеобщей чепухе, рассмотрим хоть один краешек ее, возьмем одну из бесчисленных областей ее, а из этой области, еще и еще сузив, один какой-нибудь конкретный пример.

Взглянем хоть на декадентов: какое место занимают они посреди разгорающейся борьбы между «человечеством» и «человеком», между этими двумя враждующими до времени половинами одной правды, – и занимают ли декаденты действительно какое-нибудь место?

Я буду говорить о литературе, и даже очень узко, и о декадентах литературных, но это еще вовсе не значит, что декадент – явление, главным образом, литературное или вообще причастное непременно к области искусства. Декадент, как и «общественник» или «индивидуалист», может быть где угодно, кем угодно: швейцаром, чиновником особых поручений, монахом, земским врачом, министром, фабричным рабочим, королем, лавочником, поэтом. Причастные к тому или другому искусству более доступны для наблюдения, более выражается у этих последних особый характерный, декадентский строй души.

Декаденты – в своем роде скопцы, «от чрева матернего рожденные так». Рожденный скопцом – не виноват; не виноват и декадент, рожденный без одного из самых коренных свойств человеческой души: чувства, неоспоримого, как знание, что я не один в мире, но окружен мне подобными. Это ведь так же примитивно и общеестественно, как иметь нос, два глаза, две руки, иметь зрение, слух – пять обычных чувств. Декадент рожден без этого чувства – точно рожденный без слуха. И сколько бы вы ему ни объясняли звуки – он о них никогда ничего не поймет, и даже не поверит, как следует, что они есть, потому что для веры все-таки нужно, чтобы на нее как-то отвечало внутреннее существо, – было чем ответить, хотя бы в самой темной глубине существа. Индивидуалист, с какою бы болью ни отрывался от компактной массы человечества, как бы ни проклинал «стадную» общественность, – он не понимает, видит; и проклинает-то во имя другой, новой, во имя (пусть бессознательно) соединения двух половин одной правды. То есть во имя «общей жизни», без которой ему дышать трудно. Так же, как и у «стадного» общественника нет-нет да и заворочается в душе задавленное, по всегда готовое к бунту чувство личности. Индивидуалист обостряет свое сознание личности на никогда ему не изменяющей почве чувства общности, связанности с другими личностями. У декадента нет этой почвы, нет никакого чувства общности, связанности, – ни малейшего. Он просто не подозревает, что есть другие, кроме него. Не имея нужной почвы фона – он не имеет, в собственном смысле слова, и сознания личности. Нечего ему и обострять. У него есть лишь ощущение личности, неподвижное, округленное, самодовлейное и слепое. Зрячим ему быть и не нужно, ведь личность эта всегда останется равной себе и одинаковой; ведь она не может стать в соотношение ни с какой другой, потому что другой – нет.

Есть ли это действительно «личность» и какая цена такой личности, реальное ли это бытие личности – другой вопрос, да, кажется, даже и не вопрос: слишком легко на него ответить. Но мы этого не касаемся. Мы лишь исследуем.

Настоящий, цельный декадент, «от чрева матернего» – воистину «дитя природы». Если он так или иначе воплощает в какую-нибудь форму свои переживания духовные, душевные, выявляет их – он делает это, как человек, который идет один-одинешенек по лугу и поет песню. Идет и поет. Если случайно за лесом проезжали – песню слышали. Но певец не узнает об этом никогда. Он пел один.

Или, очень близкие этим строки, того же автора, через много лет:

Кто заглянет в окно – увидит лампаду, потому что она теплится. Но кому заглянуть? Никого нет.

«Я вольный ветер, ветер, ветер…» – переливается Бальмонт в лучших своих, наиболее цельных, стихотворениях. Нежный Блок из новейших все поет себе самому про к нему одному приходящую, им одним виденную «Царицу», «Деву»… Видит себя и ее, для себя и для нее слагает гимны. Сам всегда поймешь, что поешь, – поймешь, что хочешь сказать, когда говоришь; поймет и Царица, потому что ведь и она – Блок же; достаточно брошенных намеков, недосказанных образов, полувоплощенных движений души, знаков, почти не слов; и поэтому декадентская поэзия – не то, что не поэзия, но, при всей ее глубокой, иногда святой искренности – полупоэзия, полуискусство. Она – полупроявленное нечто, она – наполовину рожденный ребенок, недоносок – в громадном большинстве случаев.

Есть декаденты-поэты хорошие и дурные; есть голоса громкие и слабые. Громкий голос скорее долетит до случайно проезжающего за лесом. Может быть, проезжающий и скажет: «Какой славный голос. Какая хорошая песня». Но это – случайность, которой могло и не быть. Певец пел для себя и проезжающего так не видел, как будто его и не было.

«Город, леса, закаты, фабричные трубы, железная дорога, облака, люди – все это одно. Я – это другое. То, – людей, облака и трубы, – я наблюдаю, и оно вокруг меня равномерно расположено, – а это, себя, я ощущаю. Таким образом, реально существую лишь я один».

Ясно, что при этом врожденном недостатке души не может быть ни борьбы, ни падений, ни восстаний, никакого движения, кроме как но кругу. И никаких достижений. Какая же борьба, когда пет противника. Какая общественность, если нет никого и никого тебе не нужно. И зачем особенно стараться выразить полнее свою душу? Она есть, и все в ней уже выражено. Иди и пой, – луг зелен, ты один, – иди и пой, если поется.