Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они

Впрочем – наше ли дело знать времена и сроки? Если это еще есть, это бушующее безумие смерти, значит это еще было нужно. Но, не судя о временах и сроках, принимая все, уже случившееся, как уже лежащее вне нашей воли, – мы все-таки не можем, по человечеству, не ждать и не надеяться, каждую минуту, что предыдущая была последней. Что та, которая идет, светлее. Что в ней меньше смертельной отравы, что хоть чуть-чуть разорвутся тучи на краю черных небес. И не только ждать и надеяться – но мы не можем не идти вперед, не стремиться к созданию этого нового времени, – всеми силами, человеческими и не человеческими, и всеми средствами, но только истинными, действительно действенными. Ибо какова цель, таковы и средства. А цель наша – жизнь.

Есть книги, по существу своему и для большинства, – только бесполезные, ненужные, но для иных, пожалуй, – вредные, погружающие в пессимизм и некоторое отчаяние. Попадется такая книга в руки современного среднего человека, даже умного, даже способного к восприятию самых серьезных и новых мыслей, чуткого и добросовестного, но только еще не твердо уверенного в себе – и он, конечно, придет на время в отчаяние. Ему покажется, что он оглупел безнадежно, что слова, ему понятные, потеряли для него смысл в их сочетании, и что вообще он и не чуток, и ни на что неспособен. Или же, если не такое, он возненавидит, со всей несправедливостью, навсегда глубокие слова – за тот мелкий, даже не страшный хаос, который из них может получиться.

«Третье царство»… «кончина мира»… «мистика»… «богоборчество»… «религия»… «влюбленность»… «анархизм»… «соборность»… «личность»… «общественность»… «грядущее преображение мира»… – из этих именно слов состряпана брошюра Чулкова «О мистическом анархизме».

Муку он приобрел хорошую; дрожжей не положил – не достал верно; кое-как, разбавив водой из канавки, испек он свой пресный пирожок. Но, видно, всякое дело мастера боится. Пирожок вышел несъедобным ни для какой твари. Неприемлемым гораздо более, нежели мир для мистических анархистов. Точнее бы сказать было для мистических чулкистов, но и это, пожалуй, неверно: не может же быть последователей у такого «учителя», и, конечно, мистический чулкист только один – сам г. Чулков. В конце концов даже это под сомнением… впрочем, к последнему сомнению я еще вернусь.

Итак – пирожок несъедобен. Это видно сейчас же, нечего тут и стараться. Мне жаль немного наивных, искренних людей, непривыкших разбираться в таких вещах сразу. Они видят, что мука-то была хорошая. А есть нельзя. Много добра испортил даром г. Георгий Чулков!

Не спасает и сахар, отличный, белый и вкусный, которым так щедро, с такой непонятной заботливостью, посыпал этот пирог добрый Вяч. Иванов. Вступительная статья его только там липнет, мокнет и сереет, где она близко приникает к произведению рук Георгия Чулкова. И непонятно, и жалко делается что Вяч. Иванов приникает. Оправдываешь это бесконечной добротой чистого сердца, ко всем теплого, всем словам, как таковым, вне их сочетаний, искренно верящего.

Начало статьи Вяч. Иванова написано, как все статьи этого недюжинного писателя: с пленяющей, бессмысленной чуткостью, с нежными прозрениями, с никуда не ведущим, ничего не дающим сознанию, но сладко-безвольным томлением. Вяч. Иванов отдался себе, один в себе и для себя, и ему так – хорошо. И он хорош, потому что в этом его правда, сколько бы он ни лепетал о «соборности». До «соборности» он, впрочем, (все время признается) и сам окончательно не знает, «как» добраться. Но вот Вяч. Иванов вспоминает о г. Чулкове, пытается объяснить его, – и конец сладкому томлению. Хаос закручивается первыми пыльными столбиками, и спешишь кончить страницу, чтобы не осудить в человеке такое прекрасное свойство, как доброта и наивность чистой веры.

Перевернем лист. Добрались, наконец, и до г. Чулкова. Ну, здесь уж никаким умиленным чувствам нет места. Тон положительный и повелительный. Легкий разбор всяких «мистических» и «анархических» течений в истории. С одной стороны Бакунин, с другой стороны Достоевский, Платон, кое-какие буддисты, Вл. Соловьев. Не особенно старательно выясняется, но зато с силой утверждается, посредством повторения слов: «очевидно», «ясно», «без всякого сомнения», «конечно» и т. д., – что все эти исторические личности были «мистическими анархистами», и только не сознавали, а вот теперь все и начнется, потому что явился, наконец, г. Чулков, все сознал, утвердил и выявил.

Я не могу, поистине, ни передать содержание статей г. Чулкова, ни тем менее спорить с ним или возражать ему. И хотелось бы увидеть хитреца, который сумеет это сделать, или храбреца, который на это отважится! Дело в том, что г. Чулков действительно неуязвим, нет оружия, с которым можно бы к нему подступиться, и нет плоскости, где можно бы с ним сразиться. Ум, логика, последовательное и строгое философское мышление – немедленно вязнут в произвольных закрутах чулковской «мысли», как ноги в неудобствах осенней деревенской дороги, – и отступаешь. Г. Чулков все напирает на музыку. Но в области музыки какой же спор? Музыка или пленяет, или нет. Фальшивая музыка даже раздражает, а у г. Чулкова, может быть, и есть слух, по нам от этого не легче, и даже знать этого мы никак не можем, потому что воспроизводит он слышанные им арии фальшивым голосом. Если б он кое-где не называл авторов – мы бы не знали даже, из какой оперы ария. И там, где он этого не делает (большею частью не делает) – мы и в области музыки перед ним бессильны, и не можем ему указать, в каком именно такте он фальшивит, тут, или там, или все сплошь.

Уверен ли сам г. Чулков, при его потрясающей самоуверенности тона, что он и мыслит логически, и поет хорошо и пленительно? Да, я думаю, уверен, как был уверен Иван Александрович Хлестаков, когда говорил это дрожащим чиновникам, что к нему точно скакали 30 тысяч курьеров, что он не генерал, а генералиссимус и что он «я… я… я…». Глубокое, искреннее утверждение своей личности. И хотя «пророчества» тут не было – вряд ли была и настоящая истерика. Г. Чулков говорит: «истерика – не пророчество». Святая правда, но ведь не всякая «не истерика» – пророчество. Господь да сохранит меня назвать вскрики Чулкова «пророчествами»; однако искренней истерики, болезненной, внушающей ужас и сожаление, истерики человека «одержимого бесом» – я у г. Чулкова тоже не могу, по совести, усмотреть. Нет, именно экстаз и упоение Ивана Александровича; в эту меру истерика, в эту меру и своя искренность.

Времена изменяют вечные типики лишь извне. Уж, конечно, теперешний Иван Александрович не придет больше в экстаз от мысли, что он «генерал» и у него 30 тысяч курьеров. Теперь ему, для того же самого упоения, необходима, хотя бы мгновенная, уверенность, что он пророк и поэт (музыкант), открывающий новую истину об «утверждении личности» и о «неприятии мира», истину, звенящую (кажется ему) и прекрасно, и жупельно: «мистический – анархизм!». Для современной купчихи и для современного городничего это будет достаточно фраппантно… Или не будет?