Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они

Итак – Бердяев тоже один из примеров нашего всеобщего, всемирного и верного отношения к Женственности, как к чему-то внетворческому, неподвижному; плодоносящему, но не зачинающему. Неосознанное – оно вошло в жизнь и слилось с отношением к реальной женщине. Бессознательное смешение это часто ведет к близоруким оценкам двух мировых сил, как не равных. Чувствуя, что действительно Женственность не содержит в себе ни творчества, не единства, ни нравственности, и подставляя под Ж – женщину, – мы говорим: «женщина не человек». А между тем не только так, но даже, освободившись от смешений, – сказать: «Женственное – не человеческое» – мы не имеем права. Ведь для этого надо было бы взять за высший критерий Мужское, взять его как единственно-человеческое. Взять произвольно, потому что вряд ли доказуемо, – и Вейнингер не доказывает, – что голое Мужское Начало содержит в себе самом совершенство полной Личности, все действие творческих, мировых сил и высшую, истинную Человечность.

Несколько иной смысл был в давних словах одного молодого писателя, в ту пору еще студента, когда он сказал мне, после долгой исповеди:

– Я тут чего-то совсем не понимал и никогда не пойму. Женщина совсем не человек. Она – зверебог.

Унижения женщины в этих словах не было. Студент, конечно, тоже ставил знак равенства между отвлеченной Женственностью и женщиной фактической; но в чистом виде мысль его была такова: если мы назовем «М» – человеком, то нельзя дать то же имя «Ж», ибо эти два понятия различны до полной противоположности.

В том-то и дело, что втянуть понятие «человеческого» в которое-нибудь одно из двух мировых Начал, хотя бы и в «М», – по меньшей мере логический произвол. Гораздо более данных взять для определения Человеческого – человека, т. е. некую цельность, уже объединяющую в себе оба Начала. Быть может, мы найдем тогда, что Личность есть продукт какой-то сгармопированности двух начал в одном индивидууме, быгь может, мы найдем, что самая мера ощущения Личности зависит от меры этой сгармонированности; – по отнюдь не решимся мы утверждать, что индивидуум с громадным преобладанием Мужского непременно будет наиболее яркая личность и даже наибольшая творческая сила.

Напротив, чересчур «мужской» индивидуум настолько же удалей от начала «Личности», насколько и чересчур «женский».

Произвольная предпосылка Вейнингера, утверждающая, что одно Начало – светлое, а другое темное, заставляет его мыслить несовершенство реального мира в его еще недостаточной дифференциации. Он разделяет, но не вполне. Начало злое, начало женское, пронизывает изнутри реальное существо, реального мужчину, – человека, по Вейнингеру. И это злое Начало «небытия» как бы ущербляет истинное бытие, уменьшает потенцию Личности…

Не ясно ли, что мы получим другие выводы и заключения, если, – согласившись с Вейнингером в его определениях «М» и «Ж» и в его взгляде на реальный мир как на дифференцированный не вполне, – воздержимся от упрощенного решения проблемы Зла, и Женское Начало еще не признаем, как абсолютное небытие? Приняв даже общую с Вейнингером (и с Бердяевым) конечную цель – идеально совершенную человеческую личность – мы, однако, придем к выводу противоположному: мы скажем, что мир еще слишком дифференцирован. Прямее говоря: сильное преобладание одного которого-нибудь Начала в каждом реальном индивидууме, – что мы фактически наблюдаем, – есть причина несовершенной Личности; и, напротив, реальное (пусть еще малое) существование обоих начал в одном и том же индивидууме – есть надежда, обещание, заря этой Личности. Заря, которую Вейнингер погасил бы, если бы исполнилась воля его двинуть мир назад, к окончательной дифференциации, т. е. к уничтожению человеческой личности.

Но я, кажется, перехожу границы моей задачи, намечая путь для будущих возражений Вейнингеру по существу. Настоящая же задача моя намеренно очень узка: доказать, что женщина занимает, фактически, положение, которое ей соответствует по Вейнингеру, и что факт этот является результатом верного, хотя и слепого, ощущения Женственности в связи с тем, что, действительно, реальная женщина почти воплощает идеальную Женственность, – так сильно в ней «Женское» преобладает.

Можно бы без конца иллюстрировать отношение к женщине, о котором я веду речь. Можно бы, исследуя его, развивать и дополнять определения Вейнингера. Но я дополню свои беглые строки лишь еще несколькими словами, несколькими конкретными чертами.

В женском Начале (Ж) нет памяти, нет ума; но есть способность ассимиляции. Это свойство очень опасно, ибо оно обманно. Ум женщины лежит в ее мужском Начале, поскольку оно в ней присутствует; и если в современной женщине оно почти не присутствует, то мы должны с полной справедливостью сказать, что у женщины почти нет ума. Но дело в том, что на самой женственности ее легко отпечатывается ум чужой, и это я называю ассимиляцией, «женским умом». Мы с инстинктивным недоверием относимся к женщинам, теряющим женственность; но такие женщины, в сущности, нисколько ее не теряют: они ее лишь видоизменяют, хотелось бы сказать – пачкают подобием чужого (мужского) ума, покорно принимая отпечатки. Творчества не получается, а все лишь повторения. И только затемняется необходимое чисто-женское. Я вполне понимаю, что моему приятелю в голову не приходило говорить с женщиной о том, что его «волнует и мучает»; он законно не верил, что женщина внесет новое в его сомнения.

Можно лишь приветствовать наше общее подчинение этому правильному инстинкту недоверия. И я не только не восстаю и не жалуюсь на него, но, будучи женщиной, всячески, – действенно и жизненно, – его утверждаю. Так нужно еще, потому что слишком еще «женственны» женщины, – и слишком опасна женская ассимиляция ума и творчества. Признаюсь откровенно: везде, где только можно было, мне хотелось защитить подлинное от вторжения женской ассимиляции, защитить, если придется, даже собой, собственным телом. Там, где, думалось, я могу сказать, и сделать что-нибудь, но вставала опасность вовлечь этим в «делание» и «разговоры» многих других женщин, – руки мои опускались и уста замыкались. Ведь даже если (если!) я и еще какие-нибудь женщины скажут и сделают свое, не от своего женского начала идущее, – то не лучше ли пропасть этой ничтожной крупице, но не дать прорваться женскому ассимиляционному потоку? О, конечно, бывали и ошибки. Но что ж делать, женщины должны примириться, что их крупицы часто пропадают. Малые величины пусть стираются.

Любопытно проследить отношение к женщине, – то, о котором идет речь, – на литературных нравах. Тут я имею много опыта. Начиная от критика самого беспристрастного, благожелательного – до грубого бранителя, все всегда помнят, что пишут о женщине. (Уж мне ли этого не звать, ведь и я, то сознательно, а больше бессознательно, так же пишу, тоже помня.) Благожелательный критик в лучшем случае скажет: «…одна из талантливых и умных женщин писательниц»… А зато какое легкое средство «уничтожать» есть в руках незатейливого полемиста, сильно обиженного! Что, мол, тут обращать внимание, ведь это – баба! Аргумент можно повторять на тысячу ладов – всегда убедительно.