Зинаида Гиппиус - Том 10. Последние желания

Много раз после того он каялся в своей жалости и доброте, как и теперь, сидя за симфонией. Он сам хорошенько не понимал и не знал, когда объяснился ей в любви, а между тем Лара в его любви не сомневалась и вела себя соответственно.

«Ну, слава тебе Господи: уеду завтра и все это кончится».

– Прошу вас, Гликерия Леонтьевна, вальс, – обратился он громко к закисшей барышне.

Барышня покорно села играть, а Запалилов, схватив восхищенную вниманием толстушку, заскользил с ней.

К удивлению, его толстушка на повороте неожиданно зашептала:

– Анатолий Ильич, приходите через пять минут на скамеечку, где три сосны, сейчас от этой дачи направо, шагов двадцать; мне вам необходимо сказать два слова. Приходите, Анатолий…

И, когда тур кончился, она не села, а подошла сначала к окну, а потом незаметно скользнула из комнаты.

Запалилов был в раздумье – следовало идти к Ларе, но неловко же было не идти и к толстушке.

Он взглянул в окно: на сине-черном небе мерцали звезды, казалось холодно и ветрено. Он едва нашел свое пальто, фуражку и вышел. Как ни старался он сделать это незаметно, однако заметили многие, и барышни стали перешептываться.

Толстенькая Сонечка в одном легком платье ждала Запалилова на скамейке. Она, как известно, читала монологи и вообще имела страсть к поэзии. Увидя Запалилова, она без всяких приготовлений приникла к нему на грудь, или, вернее, обняла руками его пальто и произнесла, как произносила монолог Татьяны:

– Анатолий, вы пришли, значит, это правда!

Запалилов не растерялся и не испугался: он ожидал чего-нибудь подобного. Но чтобы выиграть время, спросил довольно глупо:

– Что правда?

– Ведь вам не все равно до меня, ведь вы меня немножко любите, Анатолий? – продолжала Сонечка. – Помните, вы четырнадцатого августа обрывали ромашку на горе, и цветок вам ответил «любит», а вы сказали: «если бы это было так!» и посмотрели на меня. Помните?

Запалилов ровно ничего не помнил, но он в это время решил, как держать себя дальше. Сказать Сонечке прямо, что она ошибается, было невозможно и неполитично: она могла сейчас же пойти к Ларе и вообще наделать глупостей. Обмануть же ее не было греха, тем более что все равно Запалилов завтра уезжает, а Сонечка зимой жила далеко, в Ярославле.

– Молчите, нас могут услышать! – как будто взволнованным шепотом сказал Запалилов. – Я знаю, вас там ищут, я не хочу, чтобы из-за меня малейшая тень упала на вас, идите скорее – я вам напишу завтра.

– Да, но завтра вы уезжаете, – пыталась протестовать Сонечка.

Но Запалилов повторил тверже:

– Я вам напишу, а теперь, когда мы вернемся в залу, чтобы я ни делал, не обращайте внимания, значит, так нужно… для вас.

Восхищенная Сонечка закивала головой и, повинуясь настойчивым приглашениям Запалилова, с сожалением вернулась в залу. Запалилов еще несколько минут остался на скамейке и еще раз повторил: «Слава тебе, Господи, что я завтра уезжаю: это становится просто утомительно».

Лара сидела на прежнем месте, на темном окне. Ее мысли были беспорядочны. Время уходило. Она видела сегодня Запалилова в последний раз, – и не могла этого понять. Ей было тяжело, как всякому человеку – будь он царь или нищий – тяжело в горе. Уже часа полтора она сидела одна, и никто не хватился ее.

«Все равно, – подумала Лара, – пойду к нему, ему, верно, нельзя прийти».

Но в дверях она столкнулась с Запалиловым.

– Куда вы? – спросил он ее.

Лара отвечала мрачно:

– Я шла к вам. Что вы там делали?

– Послушайте, Лариса Викентьевна, дайте мне вашу ручку, пройдемся по зале и поговорим о вас.

Она дала ему ручку, но возразила:

– Что ж говорить обо мне?

– О том, как вы будете здесь зиму жить, работать, как весна придет и мы увидимся, – заискивающе и ласково начал Запалилов.

– Я не буду здесь зиму жить.

Запалилов похолодел.

– Так как же, – пролепетал он, – а где же?

– Я приеду в Петербург.

– А ваш папаша, а ваш братец?

– Без меня обойдутся. И в Петербурге можно найти уроки.

– Нет, нет, Лариса Викентьевна, это прямо невозможно, вы эту мысль бросьте. Уверяю вас, это очень трудно.

– Я знаю, что трудно, а все-таки я приеду.

Запалилов начал болтать без толку, доказывая, рассуждая. Лара слушала молча.

«Она просто становится неприлична», – подумала вдова, глядя на сумрачное и расстроенное лицо Лары.

Между тем Сонечка не удержалась и шепнула своей подруге, белобрысой сестре Катышкина:

– Он меня любит. Катышкина затряслась.

– В этот последний вечер, вечер итога, – продолжала Сонечка, – он мне сказал, что он меня любит.

Катышкина ядовито захохотала:

– Ты ошиблась, душа моя, в вечер-то итога это он горбатой Ларисе говорит, – и она указала на парочку, прогуливающуюся по зале.

Сонечка не смутилась.

– Не знаю – кто из нас ошибается. Я не хочу ничего говорить, но неужели ты не видишь, что это нарочно?

Белобрысая Катышкина пожала плечами и отошла. Васютин велел принести в комнату около залы хворосту и дров. Все гости помогали топить большой камин.

Небо уже серело, чуть-чуть, едва заметно; все устали. Васютин с желтыми щеками, худой и страшный, уверял, что он нисколько не утомился.

Лара вдруг круто повернулась, вошла из залы в комнату, где горел камин, и села прямо к огню. Запалилов тоже пошел за ней, но, видя, что она не обращает на него внимания, остановился по дороге с Катышкиной, которая стала ему что-то говорить, ядовито смеясь.

Сухой хворост пылал ярко. На сидевшую вблизи Лару падало красное пятно дрожащего света. Она смотрела прямо в огонь и, казалось, не обращала ни на что внимания.

По другую сторону камина сидела вдова. Она было поморщилась, когда Лара пришла и села так близко, но потом, видя ее задумчивость, успокоилась и продолжала, не стесняясь, свое усиленное кокетство с Васютиным. Запалилов для практичной вдовы был не так привлекателен. Васютин – другое дело, Васютин был холост, богат и болен. Вдова не теряла надежды, хотя из года в год повторялась одна и та же история. Вдова усиленно завлекала, и он как будто бы даже завлекался. В последний день перед отъездом вдова давала генеральное сражение, видела себя на волосок от успеха, но все-таки успеха не было. И она уезжала с твердым решением на будущий год кончить, наконец, это дело и сокрушалась только, видя Васютина бледным и прозрачным как тень.

Впрочем, нынче сразу было видно, что успеха не будет: вероятно, вдова за эти годы слишком высохла и почернела, так что не соблазняла даже и Васютина.

Вообще, главной чертой Васютина было бескорыстие: он любил, чтобы у него веселились, но совсем не хотел играть главной роли, даже совсем никакой роли, и на заигрывания вдовы он отвечал любезно, но пугливо.