Зинаида Гиппиус - Том 10. Последние желания

Когда родилась Маня, Калинину показалось, что теперь все сразу должно перемениться; он решил, что ему не надо никого и ничего, кроме семьи – и целых две недели не ходил никуда. Потом он мало-помалу привык к мысли, что у него есть дочь, стал сердиться, когда ночью его будил крик, не сидел по ночам у кроватки, опять стал ходить в гости – и теперь часто случалось, что он по целым дням не вспоминал о ребенке, если тот был спокоен. Калинин в эти полтора года, несмотря на то что много писал и раз был сильно болен, совсем не переменился: те же детские, доверчивые глаза, нежное лицо; он стал только раздражительнее и упрямее. Лёлю – напротив, трудно было узнать: она выросла, похудела, немного побледнела; но, главное, у ней уже не было того веселого, беспечного выражения лица, которое ее прежде так красило; в глазах точно потухло что-то, она смотрела грустно и серьезно.

Лёля потом вспоминала это время, и ей казалось, что точно, было счастье; но кроме счастья была и вечная, тупая боль в душе от одной, непобедимой мысли о матери. Лёля не знала сама, что собственно в этой мысли дает ей такое страдание; просто ли болело ее сердце, не привыкшее к разлуке, или, может быть, мучило все чаще и чаще являющееся сомнение – точно ли мать ее не любит и не любила? Откуда взялось это сомнение – Лёля не могла понять. Но часто она холодела при мысли: что, если она любила, что, если она страдает, если она одинока и несчастна? И Лёле хотелось бежать к ней, узнать, увидеть все, убедиться…

Она не решалась даже написать матери: «Да что письма? Это опять не то, опять внешний холод – и, может быть, лишние страдания…»

Лёля знала стороной, что Марья Васильевна переехала на житье в небольшой хутор, в Малороссию, где сама Лёля родилась и провела первые годы своей жизни. Оттуда семья Аюниных переехала на житье в Москву и больше не возвращалась в маленький забытый хутор.

Лёля представляла мать одну, в доме с низенькими потолками, с окнами, запушенными снегом – в длинный зимний вечер. И одну навсегда, навек… Мучительные мысли пришли к ней и теперь. Она задумалась, забыла о гостях и о Калинине.

Но раздался первый звонок.

Служанка ушла за ростбифом и печеньем, няни тоже не случилось – Лёля отворила сама. Гость был поэт Линорин, маленького роста и приятной наружности, с расчесанными кудрями и сладкими глазами. Он грациозно склонял стан и небрежно говорил самые любезные вещи. Голос у него был слегка надтреснутый, как будто он раз сильно простудился и имел хронический насморк. Лёля провела поэта в гостиную, где немножко пахло одеколоном и на потолке был зажжен розовый фонарик. Поэт осведомился о Владимире Александровиче.

– Он сейчас придет, – сказала Лёля. – Он, верно, кончает работу.

Против ожидания звонок следовал за звонком. Няня едва успевала отворять дверь. Скоро в маленькой гостиной собралось человек шесть. Бесшумно шаркая какими-то мягкими башмаками и потирая руки, вошел молодой музыкант Алянский: он говорил тихо, остроумно и едко; его неприятное лицо с звериным выражением странно оживлялось; он бранил всех, но все его слушали, потому что было интересно и метко. Его не любили, а его сонат и вальсов никто не слышал и не видел, хотя Алянский был, несомненно, талантлив. Худенький господин с нервным измученным лицом, очевидно поэт, в больших белых воротничках, молчаливо сидел в углу. Музыкант старался развлечь его, но обращался к нему странно, с ласковой снисходительностью, как к больному ребенку.

Два студента, видимо в первый раз встретившиеся и незнакомые, молчаливо сидели напротив и осматривали друг друга с недоверием: «А что, любезный друг, либерал ты или консерватор?» На что другой отвечал взорами: «Не стану я первый выдавать своих убеждений. Скажи-ка ты сначала». Высокий, худой драматург с черной бородкой сидел на диване в неловкой и выжидательной позе. Он смотрел на Лёлю и удивлялся, отчего она не начинает его занимать. Лёля совсем растерялась, тем более что гости спрашивали хозяина, а хозяин упорно сидел у себя. Лёля пошла в кабинет.

Калинин действительно кончал работу; он не любил, когда ему мешали; но тут не рассердился и обещал сейчас же выйти.

Возвращаясь в гостиную, Лёля была приятно удивлена: гости ее не скучали. Поэт в белых воротниках, стоя на середине комнаты, нервным голосом рассказывал что-то: он торопился, волновался и жестикулировал. Алянский слушал его с ласковой улыбкой, изредка вставляя словцо. Худой драматург разговаривал тихонько с новоприбывшим гостем, критиком Сабуриным. Сабурин поражал величиной своей фигуры; его красивое, немолодое лицо исчезало под целой гривой светло-белокурых волос и длинной золотистой бородой. Голос у него был мягкий и очень тихий, а глазами он точно говорил: «Посмотрите, какой я добрый, какой я ласковый, не бойтесь, подойдите ближе». Он был похож на породистого кота с длинной, пушистой шерстью, бархатными лапками и нежными глазами. Но Лёля его боялась; она знала, что своим тихим голосом он умел говорить злые речи. Драматург прицепился к Сабурину и не отпускал его; он боялся рецензии на свое последнее произведение. Беспечный Линорин, с чувством прижимая педаль, играл ноктюрн Шопена; а студенты, которые, по счастью, оказались совершенно противоположных убеждений, с такой яростью принялись друг за друга, что, казалось, вряд ли их можно будет когда-нибудь развести. Не успела Лёля порадоваться, как явился Калинин: он весело поздоровался со всеми, шутил, смеялся; разговор сделался общим. Линорин бросил Шопена; студенты продолжали спорить, только отошли дальше. Поэт в белых воротничках прочел, задыхаясь от восторга, свое последнее стихотворение; его очень много и ласково хвалили, Сабурин пожал ему руку и, близко глядя ему в глаза, произнес своим тихим и значительным голосом: «Я этого не забуду. Вы меня до слез растрогали… Спасибо вам». Попросили Линорина прочесть что-нибудь; он согласился и прочел легонькое, звонкое стихотворение и при этом улыбался небрежно и со смехом произносил слова. Его тоже похвалили, но меньше и даже сделали несколько замечаний. Линорин выслушал их молча и с той же небрежной улыбкой. По поводу замечаний поднялся спор; все говорила оживленно. Калинин был очень милый. За чаем даже Лёля, всегда серьезная и молчаливая, развеселилась, по-детски громко смеялась и спорила. Закуски и печенья оказались не лишними; кушали исправно. Нервный поэт выпил только один стакан чая и не брал булок, потому что они стояли далеко от него. Сабурин, напротив, перестал даже говорить и вполне углубился в еду и питье. Видно было, что он относится к этому делу серьезно, не кушает легкомысленно первое попавшееся, а вникает и выбирает. Он обратил особенное внимание на одну баночку, за которую Лёля очень боялась: он открыл, понюхал, попробовал раз, потом еще раз; лицо его выражало какое-то неведомое наслаждение. Студенты, выйдя из-под света лампы, оба сразу замолчали и упорно отказывались от всего.