Зинаида Гиппиус - Том 10. Последние желания

– Что – все?

– Да вот… жизнь такая.

– Какая же, Финочка? Боже мой, Боже мой! Разве мама не любила тебя, не заботилась?

Фина встала с колен отца и грустно поглядела на него.

– Ты странный, папа. Я так много рассказала, а ты не понимаешь. Если я тебя люблю, если ты из-за Свиридова меня и мамочку покинул, то не могу же я этого Свиридова не возненавидеть? И каждый день все больше, да, все больше. А мамочка…

Она остановилась, чтобы проглотить рыдание, и чуть слышно кончила:

– …Любит его все-таки. Плачет перед ним. А он кричит на нее часто. Точно она вправду его купленная. Как он смеет! Уйдет – мамочка со мной плачет. Она слабая, мамочка. Я утешаю, жалко, а я бы его… я его когда-нибудь…

Сжала худенькие ручки в кулаки и так темно посмотрела, что Золотов весь захолодал.

– И учителей его не хочу, ничего не хочу. Прачкой буду, горничной….

– Фина, что ты? Ведь ты моя, ведь ты на мои… деньги живешь и учишься, ведь я тоже не бедный… Разве я не посылаю маме? Как ты могла подумать?

Уж не знал, что ей следует говорить, чего не следует. Весь этот ужас застал его врасплох. Надо было действовать, но как – он не видел и придумать не мог.

– Мамочка стала такая нервная, больная, похудела… Ты сколько лет ее не видал, много. Когда ко мне приезжал, – я думала: а вдруг бы мамочку увидал?

У Золотова мелькнула беспомощная мысль. Он не знал, что из этого выйдет, но все-таки – действие.

– Я, детка, рад бы ее повидать… если только она не против, конечно. Я даже думал… Ты уж большая, хотелось о тебе поговорить. Мало ли что нужно! И если она не против, то я непременно… Хоть завтра, что ли. Ты спроси ее, я приду.

– Правда? – вспыхнула Фина. – Правда, ты… ничего, придешь? Можешь прийти?

Вся она как-то просияла, зарозовела, изменилась, точно солнце упало на нее.

– Могу, конечно, даже хочу. Только спроси, предупреди. Понимаешь, без предупреждения…

Фина уже надевала меховую шапочку.

– Я, папа, завтра… Или вечером еще тебе записочку. Я спрошу. Ты не бейся, я ведь знаю, надо ведь осторожно. И ты тоже, сам… Ты, впрочем, такой добрый.

Она по-ребячески весело схватила вдруг конфету из коробки и положила в рот.

– Вкусно! Папочка, так я сегодня…

Убежала раньше, чем он успел остановить ее, обсудить еще раз, стоит ли. Непонятно было, чему так вдруг обрадовалась. Ребенок еще.

И о чем, в сущности говоря, толковать Иринарху Ивановичу с Верой Павловной, его бывшей супругой? Зачем это свидание?

Весь вечер, всю ночь продумал и промучился Золотое. И уже странным казалось, как мог последние годы жить, если не счастливо, то спокойно, с нежностью вспоминая Фину, однако радуясь, что все тяжелое прошло и все хорошо устроилось. Могли бы и тяжелые мысли быть, но он знал свой хитрый и слабый характер: инстинктивно обегал он всякую мысль о трудном и горьком, откладывал ее в сторону малодушно.

Три года, вот целых три года не удосужился навестить дочь. А не на краю света она живет. Правда, занят был: то на Урал, то за границу… Как сеткой любовь к дочери затянулась. Сейчас нет сетки, вся любовь наружу, и не отвертишься; гляди, разбирай, решай… но что? Действуй… но как?

Ему тяжел был и город сам, а тут не угодно ли, еще свидание с Верой Павловной. Да, может, она не захочет?

Но она захотела. И вот, Иринарх Иванович идет по знакомым, восемь лет не виданным переулкам к домику, который сам строил, где они жили вместе и где произошло то тяжелое, страшное, о чем лучше бы никогда не вспоминать.

Сад за домиком как разросся. Сейчас стоит весь белый, в кудрявом инее. Домик перекрашен, а, видно, хорошо содержится.

Золотов вошел на каменное крыльцо, позвонил. Сколько раз он тут звонил. Не надо, впрочем, думать, не надо вспоминать. Он идет к чужой женщине; будет говорить о Фине, вот и все.

Франтоватая горничная отворила дверь:

– Пожалуйте в гостиную.

Он уже шел в гостиную, но, войдя – на минуту не узнал ее. Новая мебель, дорогая – и довольно безвкусная, стиль модерн. Оливковая.

– Вы желали меня видеть? – раздался торопливый и громкий вопрос.

Вера Павловна вошла незаметно. Золотов обернулся к ней. Протянул руку.

– Садитесь пожалуйста.

Она села сама, принужденно покашливая, кутаясь в лиловый шелковый шарф.

Золотов молчал, невольно рассматривал ее в ярком свете розового дня. Уж она ли? Остренькое лицо ее, с желтизной, меняла новая, пышная прическа. Да и поблекло лицо, съежилось, под глазами синяки. Особенно же новым было – манеры: неживая, угловатая, нервная вертлявость.

– Что вы смотрите? – усмехнулась вбок Вера Павловна. – Изменилась? Постарела? Ну еще бы: я так ужасно была больна. Я и теперь еще больна. А у вас вид здоровый. Зато поседели-то!

– Да… Уж, что ж. К тому идет. Вера Павловна, я, извините, потревожил вас. Я хотел насчет Фины…

– А что насчет нее? В общем, я ею довольна. Возраст такой, ломается характер, настроения. Но это все пройдет.

– Она дома сейчас?

– Дома, но зачем вам нужно… При ней? Это лишнее.

«Кого она мне напоминает? – думал между тем Золотов. – Угловатость эта, манера тянуть слова, развязность… Да Свиридова же, господи! Самое противное, что в этом купчике всегда было. От него переняла».

– И чего вы, наконец, хотите от меня относительно Фины? – резче сказала Вера Павловна, пожимая плечами. – Право, не понимаю. Три года не приезжали, забыли бы, вероятно, и о существовании ее, если б не приходилось высылать… А теперь требуете какого-то отчета. Довольно странно!

– Вера Павловна, Бог с вами! Зачем это? И вы знаете, что ни на минуту не по забывал… говорите неискренно. Вижу только, девочка несчастна, мучается, и хотел с вами обсудить, что можно… чем я могу…

– Ах, несчастна? – взвизгнула Вера Павловна. – Чем это она несчастна? На что это она жалуется? Что, ее бьют здесь, мучают? Это еще новости! Позвать ее, пусть при мне скажет!

Вскочила, Иринарх Иванович схватил ее за руки и почти силой усадил опять на диван.

Понял, что сделал промах. Заговорил примирительно, сам не зная что, с одним желанием – успокоить. Думал: «Неужели это моя Веруся, эта измученная, старая, вульгарная женщина? Она только больная, бедная, жалкая…»

С внезапным порывом, перебив себя, он вдруг спросил:

– Вера, а вы-то… Вы не… счастливы?

Она не могла удержать слез, – от жалости к себе, вызванной его жалостью. Но и плакала с раздражением.

– Зачем вы… меня спрашиваете? А вы счастливы? Кто счастлив? Если я несчастна, то я все-таки ни в чем не раскаиваюсь. Я люблю Николая Яковлевича, слышите? Как любила, так и люблю. Чего же еще? Люблю!

– Вера, дорогая, разве я сомневался? Я всегда знал это, сразу тогда поверил… Если б не поверил, разве мог бы я… уехать? Вера, я не о том, но ведь ты измучена, значит, есть и печали в твоей жизни. Скажи мне, ведь кроме добра ты ничего от меня не видела…