Александр Герцен - Том 1. Произведения 1829-1841 годов

«Eh'es verdüftet…» – Цитата из стихотворения Шиллера «Punschlied».

«Ah! vers une rive…» – Цитата из стихотворения Беранже «Voyage au pays de Cocagne». Кокань – сказочная страна изобилия и блаженства.

Солнце ~ закуривало сигары …– Сигары закуривали с помощью зажигательного стекла.

…часовой, поставленный Годуновым …– Колокольня Ивана Великого.

…черные тучи поднимались грозно и мрачно… – В июле 1834 г. Герцен, Огарев и другие участники кружка были арестованы.

<���Из римских сцен> *

Печатается по тексту «Воспоминаний» Т. П. Пассек («Из дальних лет», т. II, СПб., 1879, стр. 71–86), где опубликовано впервые. Рукопись неизвестна.

Несомненно, имея в виду комментируемый текст, Пассек писала в начале 70-х годов Огареву: «…нашлась еще у Егора Ивановича <���брата Герцена> статья Саши, когда-то писанная – римские элегии, будет напечатано» (из материалов «пражской коллекции» – ЦГАОР, ф. 5770, оп. 1, № 162). Эту «статью» Пассек опубликовала под заглавием «Из римских сцен». Лемке отверг это название, ссылаясь на то, что Герцен сам неоднократно называл свое произведение, написанное в 1838 г., «Лицинием». Соображения эти, однако, вызывают сомнение. Диалогу между Лицинием и Мевием предшествует вступление, в котором Герцен рассказывает o том, как у него возник замысел этого произведения. Из вступления явствует, что замысел возник в прошлом, и, наконец, говорится прямо: «Здесь предлагается отрывок из тогда написанных сцен». Следовательно, вступление было написано позднее, когда у. Герцена имелась уже другая, более поздняя редакция диалога . Еще Лемке поставил, но не решил вопрос о соотношении дошедшего до нас прозаического текста , с той редакцией «Лициния» 1838 г., которую Герцен в письмах называет «поэмой», и которая была написана в стихотворной форме, о чем прямо говорится в письмах к Кетчеру от 4 октября 1838 г. и 2 марта 1839 г.

В гл. XVI «Былого и дум» Герцен рассказал о том, что в 1839 или 1840 г. Белинский высмеял неудачную стихотворную форму его драматических опытов. Это могло быть скорее в 1840 или даже 1841 г., т. к. в 1839 г. отношения между Герценом и Белинским были еще натянутыми. Возможно, что именно в начале 40-х годов Герцен, под влиянием отзыва Белинского, создал новый прозаический вариант драматических сцен, а также заново написал вступление и изменил заглавие: вместо «Лициний» – «Из римских сцен». Очень близкая к этому заглавию формулировка встречается у Герцена в письме к Кетчеру от 4 октября 1838 г.: «Я написал Сазонову, что это драма; нет, просто сцены из умирающего Рима». Во всяком случае у нас нет достаточных оснований отвергать заглавие публикации Пассек, так как эта публикация восходит к подлиннику и является для комментируемого произведения единственным источником текста.

Дошедший до нас прозаический отрывок имеет авторскую дату: «1838 г. Владимир-на-Клязьме». Эта дата была сохранена Герценом, поскольку во вступлении говорится об отрывке «из тогда написанных сцен».

«Лициний», по свидетельству самого Герцена, в письме к Кетчеру от 4 октября, был задуман как первая часть «фантазии» в стихах, которая в целом должна была называться «Палингенезия». Палингенезия (возрождение) – термин, который по-своему использовали сен-симонисты, заимствовав его из книги Балланша «Essais de palingénésie sociale».

Комментируемый прозаический отрывок явно тяготеет к проблематике герценовского творчества начала 40-х годов. Сам Лициннй – рефлектирующий интеллигент 30-х годов, прообраз Бельтова и уже образ «лишнего человека». Соотношение между «рефлексией» (этим термином постоянно пользуется Белинский) и условиями николаевского режима особенно отчетливо сформулировано Герценом в знаменитой записи «Дневника» 1842 года, неоднократно цитировавшейся по аналогии с «Думой» Лермонтова: «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? <���…> Была ли такая эпоха для какой-либо страны? Рим в последние века существования, и то нет <���…>». Это – тема «Лициния». В сохранившемся отрывке есть место, текстуально предвосхищавшее знаменитые строки «Дневника»: «Лициний: Наконец-то ты увидел весь ужас настоящего<���…> Во все времена, от троглодитов до прошлого поколения, можно было что-нибудь делать. Теперь делать нечего <���…> Счастливые потомки, вы не поймете наших страданий, не поймете, что нет тягостнее работы, нет злейшего страдания, как ничего не делать! Душно!» Едва ли можно сомневаться, что Герцен имел в виду самую животрепещущую современность, судьбы поколения 30-х годов. Герцен не прошел мимо трагической темы жажды общественного дела при сознании его невозможности в условиях последекабристской реакции. Тема эта у Герцена нашла свое завершение в образе Бельтова. В то же время сам Герцен преодолевает коллизию вынужденного бездействия, преодолевает ее как революционер и демократ. Это преодоление отразилось уже в его философских работах начала 40-х годов, в частности в высказываниях по вопросу о деянии и «одействотворении» («Дилетантизм в пауке» и проч.). Собеседник Лициния Мевий – «классик со всем реализмом древнего мира» – протестует против идеалистического дуализма, против попыток отделить «дух от тела». Герцен подчеркивает ограниченность мировоззрения Мевия; и все же в суждениях Мевия до некоторой степени отразилось направление философской мысли Герцена на рубеже 40-х годов.

«Драматические опыты» – «Из римских сцен» и «Вильям Пен» – первые произведения Герцена, подымающие столь важную в его творчестве тему философии истории. В наброске «Из римских сцен» философия истории Герцена имеет еще непосредственную связь с воззрениями сенсимонистов. К ним восходит понимание раннего христианства как религии демократической и понимание исторического процесса как смерти и рождения новых миров (это и есть «палингенезия»). Идея борьбы двух миров и неизбежной победы нового мира над старым проходит через все творчество Герцена, и он до конца продолжает пользоваться аналогией: разлагающийся императорский Рим и современный ему капиталистический строй, новый христианско-варварский мир и грядущее царство социализма. Но философия истории зрелого Герцена освобождается, разумеется, от сен-симонистских воздействий, становится самобытной. Характерно, что уже в наброске «Из римских сцен» Герцен в одном существенном вопросе резко отклоняется от сен-симонистского понимания исторического процесса; он вносит в это понимание элемент революционности. Вымышленных героев своих «римских сцен» Герцен связал с историческими событиями, с подготовлявшимся в 65 г. н. э. свержением Нерона. Герцен сам подчеркивал, что, изображая заговор Пизона, он следовал за Тацитом. У Тацита Герцен заимствовал факты, а также характеры исторических лиц, но истолковал все это по-своему. Тацит – представитель старой республиканской аристократии, смирившейся перед императорской властью, – понимал обреченность аристократического заговора и критически изобразил его участников, начиная от прожигателя жизни и честолюбца Пизона, который сам мечтает занять место Нерона, и это отразилось на замысле Герцена. Но в то же время Тацит с величайшим высокомерием относится к римской «черни», не говоря уже о рабах, тогда как произведение Герцена проникнуто демократическим сочувствием к угнетенным. Заимствуя у Тацита факты, характеризующие ненависть народных масс к патрициям, основанную на этой ненависти популярность Нерона и т. д., Герцен полностью эти факты переосмысляет. В «тацитовскую» оболочку юный Герцен вложил волновавшие его в 30-х годах социалистические, демократические и революционные идеи. Принятие революции, отличавшее ранних русских утопистов от западных, запечатлено в «римских сценах» образом Рема, символом угнетенного, ограбленного народа.