Александр Герцен - Том 6. С того берега. Долг прежде всего

– Вторая шеренга вперед, шай-клац! – командовал капитан. Ружья склонились и брякнули.

У Анатоля потемнело в глазах, он покачнулся и дал шпоры лошади. На дороге осколок русской бомбы раздробил ему правое плечо. Он упал замертво.

Недель через шесть Анатоль выздоравливал в лазарете от раны, но история с пленными не проходила так скоро. Она решительно расстроила его ум. Все время своей болезни он бредил о каких-то двух голубых глазах, которые на пего смотрели в то время, как капитан командовал: «Вторая шеренга вперед». Больной спрашивал, где этот человек, белокурый, молодой, и за что он на него посмотрел с таким презрением, с таким укором… И потом опять начинал бредить, звал Хведосеева и повторял его слова: «Как поляки живучи».

Князь, жалевший очень своего адъютанта, выхлопотал ему за отличие при взятии Варшавы чин ротмистра.

Анатоль подал в отставку. – В Москву он не поехал, а остался в Варшаве дожидаться жены, чтоб ехать за границу. Он рвался теперь в чужие края, он не мог без ужаса подумать о возвращении в Москву, он ненавидел Россию. – Ничто в мире не могло больше развить эту ненависть и оправдать, как то, что делалось в Варшаве.

Жена его нашла в нем совсем другого человека. Вопрос о любви и семейной гармонии не так мучительно занимал его, он возмужал, стал серьезнее, какая-то скрытая злоба пережигала его, и в душе его кипели новые страсти.

На предпоследней русской станции Столыгину пришлось ждать лошадей. Он отправился побродить по бедной жидовской деревне, нечистой до отвратительной степени. Обор ванные мальчишки облепили его, крикливо прося подаяния; слепой жид играл на гуслях; женщины с нечесаными волосами ругались около шинка. – Столыгину так противна показалась эта последняя русско-жидовская картина, что он своротил в переулок и пошел за домами проселочной дорогой.

Дорога была пуста; один только человек тихо переступал с ноги на ногу. Путник этот, завернутый в изодранную шинель и с нахлобученной фуражкой на голове, сел на бревно, как человек выбившийся из сил, и опустил голову на руки. Проходя мимо, Анатоль взглянул на него и ужаснулся – это был облик смерти, щеки его ввалились, нос выдался, около глаз, лихорадочно блиставших, лоснился синий круг, губы были бледные, и – что всего ужаснее – видно было, что этот человек едва вышел из первой юности.

– Вы больны! – сказал ему по-польски Анатоль.

Молодой человек поднял голову и, как бы пораженный видом хищного зверя, отпрянул назад; но тотчас же собравшись, он осмотрелся кругом и, видя, что никого нет, сжал рукою в кармане пистолет, потом, уставив пытливый взгляд на Анатоля, отвечал:

– Болен.

– Не могу ли я вам быть чем-нибудь полезен? – спросил Анатоль.

– Вы русский офицер? – заметил поляк, и голубые глаза его напомнили Анатолю те два страшные глаза, которые перед смертью бросили на него презрительный взгляд, полный укора.

– Я в отставке, – торопился Анатоль отвечать покрасневши. – Это у меня старая шинель.

Поляк улыбнулся, опустил пистолет и сказал:

– Вы можете меня очень обязать, давши мне рублей десять денег.

Анатоль подал ему золотой. Поляк грустно посмотрел на деньги; его худая, но красивая рука, кажется, больше привыкла бросать золото, нежели брать подаяние.

– Дай бог, – сказал он, – чтоб вы никогда не испытывали той благодарности, с которою я беру ваши деньги… Сделайте одолжение, – прибавил он, – разменяйте мне золотой, мне это очень трудно сделать.

Анатоль разменял деньги и, пожав руку незнакомцу, сказал ему:

– Счастливый путь.

– Да будет воля его, – пробормотал поляк.

На следующий день они встретились по ту сторону границы. – При въезде в какую-то деревеньку, под водоемом, в нише стояла дурно высеченная из камня статуэтка богородицы в раззолоченной короне с Христом на руках. Перед этим изображением горячо молился человек. Столыгин узнал его и бросился к нему, как к старому другу.

Русский, переезжая границу, делается другим человеком; десять лет с костей долой, он юнеет, становится добрее, храбрее, – невозможно описать то радостное чувство, с которым мы покидаем отечество – благодаря немецким Романовым. Мы вознаграждаем себя за дрожь, осторожность и притворство целой жизни, мы делаемся болтливы и опрометчивы; нам кажется, что, оставив за собой последний зеленый мундир и последнего казака у шлагбаума, мы делаемся вольны, как птицы небесные. Поляк только за несколько часов перешел границу. Он был сильно взволнован и одушевлен.

– Без ваших денег, – сказал он, – я или сидел бы в брест-литовском остроге или должен бы был убить казацкого урядника – он предпочел очень умно три рубля серебром одной свинцовой пуле.

– Куда вы теперь? – спросил Анатоль.

– Буду пробираться в Берлин, там у меня много знакомых, но пока отдохну где-нибудь. Наконец, у меня нет ни сил, ни средств, я ранен в грудь и очень изнурился, скрываясь по лесам. Я пробуду где-нибудь в Познани, пока получу ответ.

– Послушайте, – перебил Анатоль, – у нас есть место, и мы едем прямо в Берлин – я буду очень рад, и вы доедете покойно.

– Что вы это? – заметил поляк. – Помилуйте, да если узнают.

– Кто узнает?

– Как кто! Мало у вашего царя шпионов! Когда вы возвратитесь…

– Я никогда не возвращусь, – быстро ответил Анатоль, и сам удивился. Он ни разу еще не думал об этом, но сказавши, ему казалось так просто и ясно, что он не возвратится, что он еще раз повторил: – Никогда.

Поляк посмотрел на него с удивлением.

– Или, – прибавил Анатоль шутя, – с вами вместе, а это, кажется, будет не так-то скоро.

– Да, – сказал поляк, грустно качая головой, – долго не увижу я леса моей Литвы…

Столыгину не было жаль ни лесов, ни полей своего Звенигородского уезда; ему стало даже совестно.

– В таком случае я принимаю ваше предложение. Однако вы должны знать, кого вы так много одолжаете. Мое имя – граф Ксаверий X.

– Не в вашем ли именье стояли мы с армией до взятия Варшавы? Большое село.

– Это наше родовое имение, им владел мой старший брат после того, как наш отец был сослан в каторжную работу в начале царствования Николая. Брат мой убит под Остроленкой, я эмигрировал. Теперь это имение ничье. Николай подарит его своим холопам, может быть своей жене, как Софьёвку.

…Анатоль с каким-то благочестием слушал мартиролог графа Ксаверия. Тот, догадываясь, что происходило в душе его, прибавил:

– Польша – мученица, распинаемая за свои прежние грехи и за ваши, Авель между народами. Тяжела доля для ее детей… Отец в рудниках, сын нищий на чужбине, и между ними – едва остывшее тело убитого русскою пулей. Но – поверьте, – воскресение Польши ближе, нежели кажется.