Александр Герцен - Том 10. Былое и думы. Часть 5

Немцы изучили весьма <���…> [432]классы, они имели всегда <���…> [433], как жизнь коротка и наука длинна, – они умирают еще до того, как заканчивают свое ученье. Реальная жизнь немца – в теории, практическая жизнь для него не более, чем атрибут, переплет для скрепления листов – и именно в этом следует искать причину того, что немцы, самые радикальные люди в своих сочинениях, – остаются очень часто «филистерами» в частной жизни. По мере освобождения от всего – они освобождаются от практических следствий применения своих учений. Германский ум в революциях – как во всем – схватывает общую идею в ее абсолютном значении, никогда не пытаясь реализовать ее.

Англичане, французы имеют предрассудки, которые редко встречаются у немца – и они добросовестно последовательны и простодушны. Если они и подчиняются обветшалым понятиям, потерявшим всякий смысл, – то это потому, что признают их истинными и неизменными. Немец не признает ничего, кроме разума, – и покоряется всему – то есть он раболепствует, в зависимости от обстоятельств, перед самыми грубыми предрассудками.

Он очень привык к маленькому comfort, «an Wohlbehagen» – и, переходя из своего кабинета в свою гостиную, в Prunkzimmer или спальню, он жертвует свободной мыслью своей – порядку и кухне. Немец, в сущности, большой сибарит; этого не замечают, потому что его скромные средства и его незаметная жизнь не производят впечатления – но эскимос, который пожертвовал бы всем для того, чтоб получить вволю рыбьего жиру, такой же эпикуреец, как Лукулл. К тому же лимфатический немец скоро тяжелеет и пускает тысячи корней в известный образ жизни. Все, что может нарушить его привычки, ужасает его и выводит из себя <���…>

<���Глава XXXVIII> *

Печатается по тексту «Supplement du Kolokol (La Cloche)» от 15 февраля 1869 г., где было опубликовано впервые заподписью «I-г». В «пражской коллекции» ( ЦГАЛИ ) сохранился автограф этого отрывка с многочисленными исправлениями. Он служил наборным оригиналом при публикации в «Supplément…». Начало французского перевода «Cogitata et visa», выполненного сыном Герцена Александром, появилось в №№ 12–15 «Kolokol» от 15 сентября – 1 декабря 1868 г. На первом листе автографа имеются следующие надписи, сделанные рукой Герцена: «Продолжение для „Колокола" 1 декаб<���ря>», «Продолжение», «Если не достанет для 4 листов, набирайте. – Если не нужно – возвратите». Под заголовком, там же, надпись: «Большая alinéa» [434]. Рукопись подписана: Isc. На ней имеется несколько карандашных поправок орфографического характера, сделанных, повидимому, Огаревым.

На обороте последнего листа надпись Герцена: «Отошли в типографию – поправив грамматику – это для сюплемента – как букет». Далее запись рукой Огарева:

«Чернецкий, что Герцен вам говорил о bon à tirer [435]? Ждать его из Цюриха или, хорошенько поправивши, печатайте.

Сколько еще места в „Колоколе"? Этот отрывок из „Былое и думы" был назначен в этот №, если нужно еще рукописи; а если нет, то набирайте его в „Supplément"».

К рукописи приложено 5 наклеенных на бумагу печатных колонок из «Supplément» с тем же текстом.

Выполненный Герценом французский перевод имеет ряд значительных отклонений от русского оригинала. Главнейшие из них следующие: Стр. 110-111

Вместо : Я с радостию покидал Париж ~ сухой // Я поспешно покидал Париж; я испытывал потребность отвернуться от зрелища, которое мне раздирало сердце, – я искал спокойного уголка, я не находил его в Женеве. То была та же среда, сведенная к малым пропорциям. Нет ничего более однообразного и тягостного, чем политические кружки после полного поражения, – бесплодные укоры, неизбежный застой, неподвижность, как дело чести, привязанность к выцветшим краскам, к явным ошибкам из чувства долга и благочестия. Побежденная партия всегда обращается к прошедшему, продвигается только вспять, превращается в памятник, статую, как жена Лота, – но без соли …

Я вырывался иногда из этой удушливой атмосферы… в горы. Там, под суровой линией снегов, живет еще племя крестьян, сильное, почти дикое… и это в нескольких верстах от цивилизации, которая сползает с костей, как мякоть сильно протухшей рыбы. Этих горцев-крестьян не следует смешивать с крестьянами-буржуа из крупных швейцарских центров, этих караван-сараев, где живет алчное и скаредное население за счет бродячего туристского люда, увеличивающегося в числе с каждым годом.

…Однажды я отправился в Церматт. Уже в С.-Никола мы оставили за собой цивилизацию. Старик-кюре, который предоставлял у себя пристанище путешественникам, спросил у меня (это было в сентябре 1849 г.), что нового слышно о революции в Вене и как идет война в Венгрии. Там-то мы сели верхом на лошадей. Утомленные медленным подниманием, продолжавшимся почти несколько часов, мы зашли в маленький постоялый двор, чтоб отдохнуть и дать немного отдыху лошадям. Крестьянка, женщина лет сорока, худая, костлявая, но высокого роста и хорошо сохранившаяся, принесла нам все, что у нее было в доме. Немного же там было. Сухой

Стр. 111

Вместо : Когда меня везли из Перми в Вятку//…В 1835 году я проезжал на почтовых через леса Пермской губернии, в сопровождении жандарма и направляясь в ссылку.

Стр. 111–112

Текст : Другой ~ совестно – отсутствует.

Стр. 112–113

Вместо : но, видно, никто не крадет ~ этого пути // – И никогда не крадут? – сказал я своему проводнику. – Нет, Herr! [436]Нет, это еще не люди!»

Покинув старушку, которая совестилась взять пять франков за корм четырех человек и двух лошадей, включая целую бутылку кирша, – мы продолжали наш путь по более крутому подъему. Дорога – тонкая нарезка в скале – была временами не шире метра и извивалась под скалами, нависшими над нашей головой, касаясь края обрыва, становившегося все более глубоким… Внизу несся, с шумом и бешенством, Весп, зажатый в тесное русло; он явно спешил выйти на открытый простор. В таких подъемах слишком много от Сальватора Розы. Это треплет нервы, утомляет их, угнетает… Часы и часы проходят, а зрелище не меняется. Другие скалы хмурят брови и готовы толкнуть вас в бездну; Весп рычит, местами видный и покрытый белой пеной, местами теряясь позади гор, сосновых лесов; подковы лошади стучат о камень, проводники повторяют все те же две ноты: «О! – Э! – И! – Be!» Очертания стираются, туманные испарения подымаются из глубин… Весп рычит, слышен конский топот. – «О! – Э! – И! – Be!» Это волнует нервы, раздражает их.

Церматт окружен горами, он почти примыкает к Мон-Роз; за этой колоссальной ширмой уже наступила ночь. Когда мы вошли в маленькую гостиницу, единственную в этих местах в 1849 году, – мы нашли там еще одного путешественника, – то был шотландский геолог, – и хозяйку дома. Мы сидели вокруг стола в ожидании ужина, – когда геолог нам сказал: «Господа, это звук колокольчиков на лошадях или мулах!» – «Да, да», – сказала хозяйка, внимательно прислушиваясь».