Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

А мне верилось в этот вечер, что, напротив, вот именно и бессмертие, с каким рождается ребенок, и редкое мудрое долголетие, с каким умирает проживший правильно жизнь человек, и все такое прекрасное здесь отравляется каким-то обобщением, каким-то логическим процессом мышления и религиозных догадок, обнимаемых общим словом там.

Рассматривал негатив Клюева, снятый мною у него в комнате. На негативе видна развернутая книга старинная, на ней рука, еще видна борода и намеком облик самого Клюева.

Теперь стали записывать голос, и через сто лет нас будут видеть, слышать, и вот все это от нас останется людям, только нас самих все-таки не будет.

Так что все, на что мы истратились: скажем, Шаляпин пел, Пришвин писал, Уланова танцевала, все это наше так и останется, а мы сами… но что это «сам»? Это все, что мы не могли людям раскрыть.

Закончил рассказ «Бабочки», и мне сказали в редакции, что рассказ хороший, но что старика из кулаков нужно больше опорочить, а женщину сделать более сознательной. Поправить, конечно, ничего не стоит, но это теперь уже входит в привычку, рука набилась и может вредить радости творчества.

Вот почему я, пожалуй, рассказ не буду печатать: пусть он лежит себе как фонд, а месяца через два-три я прочитаю и поправлю уже от себя.

Причесывание произведений литературных вошло в повадку, и каждая редакция стала похожа на парикмахерскую.

Вчера в хорошем оформлении в «Огоньке» вышел мой рассказ «Москва-река», и я был даже этим очень доволен: только чтобы живая нить связи с читателем не обрывалась, – это самое важное.

В радостный солнечный день так чудесно бывает в толпе на большой улице, столько лиц, столько глаз!

И в голову не приходит приглядываться к лицам смутным, желтым, старым и морщеным, а ведь они тоже тут, и их, может быть, больше, чем сияющих, обрадованных светом ранней весны. Я их не видел.

Но вдруг какая-то сморщенная маленькая старуха толкнула в бок костылем:

– Ты что, глухой?

– Нет, бабушка, – ответил я, – что тебе надо?

– Кричу, кричу, и не слышит! Скажи мне, где бы тут напиться?

И вот когда старуха отвязалась, я вдруг увидел все множество уродов в толпе, горбатых, сморщенных, с тусклыми, недобрыми глазами.

Почему же я их не видел и зачем они тут в такой радостный сверкающий день? Кажется, это мы вместе с солнцем делаем жизнь, но зачем они тут – непонятно.

И это честно сказано: непонятно. Только уже когда сам сморщишься, будешь понимать их по себе. Тогда, наверное, захочется остановить хоть кого-нибудь из ликующих, шепнуть ему правду, предупредить. Но ведь никто тогда не обратит на тебя внимания…

И я понял, почему старуха колотила меня в бок своим костылем.

Начинается день, как и вчера: день свидетельствует о счастье для всех и каждого совестливого укоряет в его личном неумении и робости взять свое счастье.

На кладбище были все, у кого похоронены близкие; на дорожках, уже сухих, было как гулянье, только здесь каждый был связан покойником. Такой весны, такого апреля у могил я еще не видал.

Некоторые деревья уже давно были перед тем, как умер человек, под ними похоронили умершего и заключили дерево в ограду могилы.

Но были и такие березы и клены, что тут же их и посадили на могиле, когда умер человек, и они росли после смерти человека, отсчитывая годовыми кругами своей древесины годы земной жизни для всех людей после смерти того одного.

Любовь начинается, как всюду в природе, песней, тут человек входит в природу, но могила есть место, где завязывается крепкая, неразрывная связь человека с природой.

Люди, живущие на земле, накопляют человека в природе.

С какой-то точки зрения, если смотреть на жизнь, то кажется все так чудесно, так прекрасно и даже между людьми так хорошо, что искать лучшего и не хочется. И тот, кто в жизни ищет что-то, хватаясь за все, он ищет не больше, как этой самой точки зрения.

Но откуда же это берется все-таки идеал искомого?

Вероятно, этот идеал есть явление времени (возраста).

Вчера мы услышали песенку, поглядели на дерево, а там поползень, эта деловая, вечно занятая птичка, сидел на сучке неподвижно и пел.

Да! Подумать только – поползень пел!

Сегодня поползень на том же сучке сидел с небольшим сухим сучком в носу: вчера пел, а сегодня уже вьет гнездо. Но я был счастлив, что подслушал вчера его песенку.

«Значит, – подумал я, – даже самая суровая, самая строгая правда жизни таит в себе песню или сказку», – и как захотелось тут, чтобы рассказать или спеть ее пал жребий на меня!

Когда человек говорит: «Это полезно», – то прежде всего думает о себе: польза для самого себя. И много надо ему воспитания общественного, чтобы он чувствовал полезность чего-нибудь прежде для всех, для общества, чем для себя.

На вершине такого общественного воспитания создается чувство полезности на время после себя, когда вопрос пользы для себя совсем исчезает.

Но красоту воспринимает каждый для всех, каждый общественно, и если говорит: «Это красиво!» – то он думает, что оно красиво для всех.

Точно такое же отношение между добром и любовью. Добром маскируются величайшие эгоисты, и теперь уже добрым намерениям никто не верит и говорит, что добрыми намерениями устлана дорога в ад.

Но любовью трудно маскироваться, потому что влюбленный искренно верит, что весь мир существует в любви. Это потому, что самое восприятие любви, как и красоты, общественно.

Итак, подумаем, каким путем воспитать нам детей в любви, дружбе и красоте.

«Жень-шень» и «Кладовая солнца» сильны тем, что написаны единым духом. Вот и теперь надо взяться писать без отрыва, когда соберется в себе ощущение всего материала.

От холода все остановилось, и в особенности это заметно на липах: листья кучками вышли из почек и не расходятся. Но мне так хорошо теперь идти по лесной тропе! Мне кажется, все существа в природе остановились и обратили на меня внимание, и все, советуясь друг с другом, по-своему говорят:

– Подождем старика, пусть он нас догоняет!

Вот почему я всегда так хорошо себя чувствую в майские холода, весна в ожидании меня задерживается, позволяя мне поближе к ней подойти. Есть у меня для молодежи своя собственная мысль, и я знаю, не без пользы для себя они меня поджидают.

Мне хочется им сказать, что здоровье человека не в сердце, не в почках, не в корнях, не в листве или в спине. Конечно, слов нет, хорошо человеку, если у него все это тоже здорово, как у быков. Но самая суть чисто человеческого здоровья – это когда его неудержимо тянет сказать что-то хорошее другому человеку, как будто это даже закон: раз мне – то должно быть и всем хорошо!