Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

Отсюда правило художника: мысль свою оставлять при себе, не разглагольствовать, и за него пусть скажет сама природа.

Плохие люди – это кто хуже нас, хорошие – это как мы сами, а кто лучше нас – мы не видим, и это очень трудно увидеть: для этого надо преклониться перед высшим, но поди-ка, преклонись!

Остается сказать: «И не кланяйся, а смотри на дела того человека, и не перед ним, а перед делами его преклонись!»

Нужно помнить, что счастливых браков гораздо больше в жизни, чем у нас воображают, и это воображение создали трубадуры. Я думаю, что в этом чувстве гармонической простоты жизни на каждом шагу поэзия у всех и в самой жизни.

В себя смотреть – никогда ни до чего не досмотришься и никогда из сомнений не выйдешь. Нужно, чтобы пришел кто-то другой, посмотрел на твое и сказал.

И вот пришел колодезник. Мы договорились.

– Но, – сказал я, – Алеша, ты погоди дня три, приедет жена…

– Значит, – хотел подколоть Алеша, – она у вас голова?

– У нее голова хорошая, – сказал я, – но и у меня неплохая. А ты разве с женой не совещаешься?

– А как же, – ответил он.

– Так чего же ты меня подкалываешь? Но я не обижаюсь, ты это говоришь, как попугай по старой грамоте, когда жен били, как собак. Ты сам-то как живешь, жена твоя служит?

– Бухгалтером служит.

– А кто у вас стряпает?

– Кому же стряпать? Я на колодцах работаю.

– Значит, она и служит и стряпает… А кто же за ребятами ходит?

– Конечно, жена.

– А еще?

– Еще глядит, чтобы всю получку донес до дома: тут ее боль.

И Алеша стал меня уверять, что он не пьяница, но как же не выпить рабочему человеку, а выпьешь – и она начинает зудить.

Переходя на откровенность, Алеша, как русский человек, покатился под гору и рассказал даже и то, как он спешит домой с получкой к жене и всегда старается, чтобы никто не встретился.

– Один никогда не выпью, а кто встретится – радуюсь и не могу удержаться. Но как сдал жене – тут я спокоен.

– Так она у тебя и бухгалтер, и кухарка, и мать, и нянька да еще и банк.

– А как же? – сказал Алеша.

И совсем забыл, что хотел меня подколоть.

На человека всегда надо бы смотреть так же, как я смотрю сейчас из своего окошка на соседку в огороде: человек как всякий человек и нет в нем ничего особенного, чего надо бояться или любить.

Всякий человек живет в обыкновенных заботах, в обыкновенных своих радостях, в своем ареале.

Надо следить только там, где он перешагнет черту своего ареала и забредет в другой.

Привезли вчера для удобрения клубники птичий навоз, такой вонючий, что он испортил майский воздух, из-за которого я, может быть, здесь и живу. Но что делать? Как ни люби майский воздух, все равно, чтобы наслаждаться в июне клубникой, приходится в мае нюхать птичий навоз. И на свете все так и устроено, что забота о будущем всегда портит воздух настоящего.

Вынашиваю мысль о священном порядке в душе творца, каким является в какой-то мере каждый работник, мастер своего дела. Этот священный порядок повелевает мастеру поставить все предметы на свои места, а также и определиться самому в служении и отделаться от прислуживания.

Требуется достоинство вещи и больше ничего.

Сегодня после теплого небольшого утреннего дождя так чудесно в природе и так хочется писать! И так нужно писать, именно когда самому хорошо, иначе непременно поведет перо на сомнение или на какую-нибудь дрянь.

Мне кажется, что когда самому хорошо, тогда и явится из-под пера что-нибудь свое и новое, а то будет или пессимизм, или перепевы.

Молча в недрах народа, как в недрах земли с семенами и саженцами, происходит переработка брошенных в революцию идей, и что взращивается, что отбрасывается.

Писатель должен очень бояться своих сочинений на заданную тему, – жизнь заставит всех обратить на себя внимание.

Откуда берется «ум» в моих произведениях, если мне нужно бывает каждый раз отказываться от своего «ума»? И вообще человек умный, конечно, всегда имеет какой-нибудь план, им продуманный.

В больших переживаниях этот продуманный план по закону жизни (вот именно, не случайно!) надо отбросить и довериться тому, что дается как бы случаем.

И вот в этом доверии высшему, чем свой план, исчезает «свой ум». Но в этой вере, как необходимы леса при постройке, я считаю необходимостью свой план.

Почему-то когда без ружья в лес идешь, то дичь так и валит на тебя, а как вооружился и пошел с целью – нет ничего, и если добудешь, то с большим трудом: себе дороже. Все легко идет, хорошо, весело. Но только заберешь в голову «план» – все от тебя уклоняется. Отсюда, наверно, и пошел разговор о том, что дуракам счастье.

У меня в голове так много планов, что пришлось взять в план самого дурака и, показывая всем его, как знамя, оборонять свой план. Огромной удачей в этом смысле была охота, которой я занялся от «большого ума».

Я всю затею с дачей вел для одиночества: такой был план, и я бы в обморок упал, если бы мне весной сказали, что в моем доме бок о бок будет летом жить другая семья. Таков был план, а жизнь показала обратное: семья эта живет, и мне от нее только лучше.

В этом-то и есть мудрость в устройстве жизни, что план планом, а в то же время во всякий момент надо быть готовым план этот бросить.

Обтяпал двадцать кустов черной смородины, и когда устал, то почувствовал обман мечты, завлекающей делать сад. Будь у меня земля в то время, когда зарождалась эта мечта, и выйди я тогда на эту работу, я был бы отличным садовником. Но сада у меня не было, я стал работать над словом и вырастил сад из слов такой большой, что в нем тысячи гуляют и миллионы пройдут в нем.

Теперь вся эта работа тяпкой в сравнении с тем, как я работаю над словами возле той же мечты, представляется ничтожной. Дивный пример какого-то поведения.

Взял бы и сказал людям и дал бы им простое средство в руки, а вот пойди и скажи! Нужно целую вселенную в себе самом открыть, чтобы сказать эти простые слова. Чувствуешь про себя мысль, знаешь, а сказать не можешь.

И такая вся природа: все знает, а сказать должен человек.

Восхищаясь колхозной обработкой полей, исключающей прежнюю чересполосицу, восхищаясь грамотностью мужиков, тракторами, комбайнами, Н. Н. сказал:

– Созданы все предпосылки, чтобы на Марс полететь!

При мысли о Марсе лицо его стало таким довольным, как у собаки, почуявшей лакомый кусок.

– Ну, а если долетим, – сказали мы, – дальше-то что?

– Дальше! – воскликнул он с полным счастьем в голосе, – дальше уж и некуда!